Маскировщица

Дверь кабинета тихонько открылась... Как в страшном кино: сначала повернулась ручка, потом в дверном проеме что-то замельтешило. Постояв в проеме, привыкая к свету, вошла бабушка. Старенькая такая, худенькая... В длинном платье, в платках, один на другой.

«Дочка! Зайти можно?» – неожиданно твердым голосом спросила старушка. Никакого дребезжания, как будто голосовые связки ей только что «кузнец отковал».
«А ты про меня напишешь?» – придвигая стул, бабушка посмотрела из-под своих платков взглядом настоящей бабы-яги. Прикидываю: возраст серьезный, значит – и рассказов будет до завтра.

Бабушка чуть откинула край платка, и на ее платье в мелкий цветочек... две медали! И обе – «За отвагу»! Вот гостья, так гостья. И похоже, ей не восемьдесят, а чуток больше. И не русская, а с гор откуда-то... Но русский язык чистейший, и опять же – голос!

«Да ты, детка, не думай ничего! Я в гости, вон, в дом напротив, приехала... Сын привез к сестре. А она мне и говорит: вон там газета, пошла бы да рассказала про то, как воевала... Я тут походила у вас, нашла, где открыто. Ну и к тебе... Не обижайся, я вот тебе сыр принесла». Разговор уже заходит на какую-то комическую ноту, тем более что взгляд у бабушки не такой уж и колючий. И щербатая улыбка смешная. Надо слушать.

«Меня Фатимой зовут. На фронте звали Фатя. Пошла я туда обманом: война началась, и наши мужчины ушли с первого дня... И мои старшие братья, и мой жених. Нам, оставшимся женщинам, колхоз поручил пасти баранов, стричь, вязать носки и варежки для бойцов. Я вязала-вязала целый месяц... А потом думаю: я молодая, сильная, что я сижу? 17 лет уже было, хотела в Махачкалу ехать, поступать на фельдшера. А тут какая Махачкала? Мы жили в селе Араблинском, совсем недалеко от моря. И рядом проходила дорога на Дербент. Я собрала документы, маме сказала, что еду в Дербент, там узнаю, где можно учиться на фельдшера. У нас не принято обманывать родителей: рай у ног матери! Но какой рай, если на земле такая война? Уже первые похоронки пришли, а хоронить некого... Где они, наши парни-орлы?..»

В общем, юная Фатима на товарном поезде (удивлялась: откуда их сразу так много взялось?) отправилась в Дербент. Оттуда прямиком в Армавир. Был июль, самый конец: немцы вроде и далеко, но наши солдаты шли и шли пешком, поднимая сапогами пыль. Отступали... Старушки, которым предстояло оказаться в оккупации, крестили сухонькими руками наших бойцов, несли воду, краюхи хлеба... А иные чуть не с кулаками кидались: докуда будете отступать? До Урала или дальше?.. И там же на Фатиму кричал начальник военкомата: «Куда я тебя возьму? Какой санитаркой?! Ты видишь, что делается? Да я, может, тоже сейчас двину за этими...» И кивал в сторону уходящих частей. Через час сдался. Кого-то вызвал. Вошел высокий чернявый военный с кубиками в петлицах. «К себе? Да что она умеет? Это же аэродром, не что-нибудь тебе! Ладно... Иди в подводу...»

Понурая лошадь опустила голову в ведро с водой... Жара, кожа на спине животного вздрагивала... В простой сельской бричке сидели девушки. Четверо – и все городские. Фатима даже растерялась: она в самодельных ичигах, руки от работы на кошаре загрубели и потрескались... Девчонки прыснули: не видели, что ли, натруженных рук? В этот момент лошадь фыркнула, брызги воды разлетелись радугой, и они наконец поехали. Лошади повезло: ехать было недалеко.

«Нас привезли в какую-то казарму. Там суровая тетка приказала раздеться, посмотрела волосы, отправила в баню. Мы стеснялись, но делали вид, что нам все равно: мы же на войну! Потом нам выдали форму! Ох, это было так стыдно! Мужские штаны, нижние рубахи теплые и еще из ситца. Портянки и, не поверишь, мужское белье! Тетушка на выдаче все качала головой: куда вы, детки? А мы ей: на фронт! И мы не детки, мы солдаты... Она головой покачала и ничего не сказала. Кое-как мы оделись. Я в новенький вещевой мешок положила свои носки. Все остальное у меня забрали... Одна девочка обнаружила, что ей из стопки белья достали две рубахи. Она ее быстро кинула в свой мешок, а там смяла, как будто с себя сняла. И мы, смеясь и радуясь лету, солнцу и нашей маленькой хитрости, пошли... По пути к нам присоединились еще несколько девушек, и все вместе мы разместились в теплушке. Я вот думаю: а что, если бы мой сын меня так обманул? Я бы умерла, наверное... Но мы совсем не думали ни о чем, кроме фронта. Нам он представлялся чем-то таким героическим, где мы будем совершать подвиги...» Через сутки нас привезли в какой-то поселок. Он стоял в степи, воды почти не было. Один колодец на все село и совсем нет людей. Пустые конюшни, коровники, дома... И только голодные собаки бродят меж хат. В одной, просторной, нам объяснили нашу задачу. Нас будут учить правильно маскировать самолеты: немец бомбит наши аэродромы. Все самолеты должны быть укрытыми специальной маскировочной сеткой. Которую мы и стали тут же раскладывать. Она огромная, метров 20. Да два деревянных разборных самолета. Мы должны были их перевозить с места на место, обманывать фрицев».

Несколько дней девушки так и сяк раскладывали сетку, накидывали ее на приземистую крышу сарая, «на время» собирали деревянные самолеты. Крылья-то у них были легкие, а вот все остальное поднимали всем скопом, и с большим трудом.

А потом опять дорога. Огромные рулоны сетки, сложенные деревянные самолеты – все это занимало половину вагона. Остальное хозяйство, вещмешки, да и сами «вояки» ютились в углу. Прибыли на какую-то станцию. Их уже ждали машины, куда быстро перегрузили все, что везли. В том числе и девчат. «Мы едем, хорошо, ветерок... Девочки песни поют, а я русский знала очень хорошо, а песни – нет. Ну подпевала чуть. Ехали долго, к ночи добрались к «нашему» аэродрому. Точно помню, что недалеко от Цимлянска. Нас так же споро разгрузили, и мы пошли в свой домик: маленькую беленую хатку. На другой день я уже сбивала в кровь ладони, копая землянку. Когда мы выкопали большую яму, пришли мужчины, летчики, наверное, и быстро накрыли наше убежище. Сперва досками, а потом бревнами, ловко пересыпая их землей. Пятеро девочек поместились тут, а другие устроились только на другой день. Было спокойно. Мы соорудили себе душ, благо, рядом протекала речка. И баню тоже выкопали, туда печку-буржуйку поставили: сами сделали из старой бочки. Все самолеты были при деле. Всего их было четыре: к ним постоянно подъезжали грузовики и что-то грузили. Самолеты улетали, возвращались, мы их укрывали, разговоры с летчиками и механиками были строго запрещены».

Так прожили месяц: накрывали самолеты, непонятно зачем выкатывали на видное место деревянные – все равно их там никто не найдет. Места пустынные, с наступлением сентября потянуло сыростью: неподалеку было огромное озеро – Цимлянское. Если накрапывал дождь – собирались все в одной землянке, перешивали страшные мужские одежды, в которых буквально тонули. Все обрезки берегли... Фатима научила девчат вязать: попросила пожилого механика, чтобы привез мотки шерсти из города. Однажды видели отступающих: они понуро шли, уставшие, продрогшие под дождем. Спрашивали: куда идете? К Волге, на Сталинград. Там будет переформирование. Что это – никто не знал, поговорили и забыли. Наступил октябрь. Делать было особо нечего. Кто-то пошел помогать на кухню, кто-то штопал, Фатима в небольшой рощице собирала кизил. Уже и по маме соскучилась, хоть и писала ей. Просила прощения, обещала вернуться, как только немца разобьют... Тяжелые кизиловые ягоды напоминали о родном доме, о саде...

«И знаешь, я не услышала – почувствовала звук. Он был чужой. Наши самолеты гудели ровно, тяжело, как труженики... А этот был другим, резким, тягучим. И все ближе-ближе... А я пытаюсь крикнуть девочкам, чтоб вылезали из землянки и убегали. И сама к ним бежала и уже слышала, как они поют под бревнами: «Плачет по милочке сырая могилочка...» Я до сих пор слышу это! Я бегу к ним, и вдруг что-то тяжелое ударило меня в грудь и я полетела обратно в кизиловую рощу. Упала в мокрую траву, а вокруг все взрывается, все летит... Летчики бегут к самолетам, сдирают нашу сетку, но летящая с неба смерть не давала им взлететь: самолеты горели, люди тоже. Я все-таки побежала туда. Схватила одного летчика, потащила под деревья. Он, хоть и раненый, но помогал мне ногами, отталкивался... Потом еще кого-то тащила и еще... Вся в копоти, все горит, и, самое страшное, не вижу своих подруг. Опять грохнуло и я оглохла от этого звука. Ползаю на коленях, ищу, может, кто упал, может, кого еще вытащу, и вдруг натыкаюсь на землянку. Ее буквально вдавило в землю. Пожилой техник тащит меня от этой страшной могилы, а я на своем языке им что-то кричу... Потом те, кто был легко ранен, пытались раскопать землянку. Но там были только тела моих подруг. Нас, маскировщиц, осталось трое. Деревянные самолеты догорали. Летчики ждали, что будет дальше, сидели на земле и курили. Тоже потеряли почти половину летного состава. А кто остался – были ранены: налет был коротким, но страшным. Он обозначил: мы, фашисты, вступили на донскую землю...»

К ним приехала полуторка, забрала маскировщиц, отвезла аж в Саратов. Там все были определены на курсы медсестер. И Фатима прошла самые страшные дороги войны, таская в санитарный батальон раненых солдат. Потом, уже в качестве фельдшера, сама стояла у операционного стола, уговаривая раненого потерпеть... Сколько раз попадала под бомбежку – не помнит. Ранения не считала. За тот аэродром, первый и последний (до сих пор не знает, что перевозили самолеты) была награждена «солдатским» орденом: медалью «За отвагу». Потом, уже в сорок третьем, в конце января пришлось отправляться домой: война для нее закончилась. Вторая медаль была обещана, но получена через год. Доктор, достававший осколки из ее спины, не верил, что она выкарабкается. Оказалась живучей. Когда уезжала в кузове полуторки с открытыми дверцами, видела длинные колонны немцев, взятых в плен. Сталинградские развалины таяли в утренней морозной дымке: в воздухе как будто пахло не порохом, а весной...

«Мама встретила меня ночью. Я постучалась в родное окно, и сразу же меня обхватили материнские руки, подросший братик собирался на войну с деревянной саблей... В ту войну мы потеряли двух братьев, отец пришел весь больной. Долго не прожил. А я уехала чуть не сразу после возвращения с таким же израненным родственником. Его в селе не знали, и мама сказала, что он свататься приходил. А я не воевала, а работала на какой-то военной почте... А иначе на мне никто бы не женился. Мы уехали с Рамазаном, так звали родственника, добрались аж до Сибири. Трудно и голодно было, раны «мужа» открывались, я уже ничего не могла поделать... И он тихо угас у меня на руках. Домой вернулась уже после двадцатого съезда. Работала в больнице, мы переехали с мамой и младшим братом в Махачкалу. И только тогда, в 37 лет, я вышла замуж за коллегу-врача. Родила сначала сына. А через полтора года – двойню... Работала и после пенсии, ушла, когда поняла, что все: пора, устала. Мне было 75 лет. А сейчас уже девяносто один... Не веришь? Ну сама придумай, сколько.

Я вот все думаю, нашел кто-нибудь то место, где был наш аэродром? Похоронили моих девчонок? Можно посмотреть, да? Кажется, вот тут, у Цимлянска...»

Фатима ушла к сестре. Потом вернулась с огромным платком, цвета грозового неба. «Не отказывайся! Бери! Это подарок, маскировка такая...» Мы долго прилаживали платок к моим кудрям, но так ничего путного не вышло. Она обещала вернуться, дожить до Дня Победы, еще приехать, прийти в гости. Думаю, приедет: такие люди не сдаются никому и ничему. Даже смерти.