Новороссийск, 1920-й…

Нас больше нету, господа…
Плывем, распяты, расказачены,
Из ниоткуда в никуда…
Слова Н. Жданова-Луценко
Музыка Жанны Бичевской

Он смотрел на лениво перекатывающиеся, серые, помеченные пятнами мазута морские волны, и щемящая боль все сильнее и сильнее сжимала сердце. Стоящий рядом конь, протяжно заржав, неожиданно положил ему голову на плечо, и он увидел широко раскрытые, наполненные тоской глаза. «Чувствует», - подумал он и обернулся на новороссийскую пристань.

Куда ни кинь – море людских и конских голов, торчащие оглобли телег, арб и двуколок и нескончаемый, как прибой, шум человеческих голосов. «Все», - прошептал он и, сняв с головы лохматую папаху, вытер ею мокрое лицо. Лицо было соленым. То ли от брызг прибоя, то ли еще от чего…

«Терско-астраханская бригада, на построение!» - прозвучал совсем рядом хриплый, надорванный голос. «Терско-астраханская бригада! - горько усмехнулся он.

- А ведь было две терские дивизии, не считая донских и кубанских! Теперь - сводная бригада, и это все, что осталось после рейда на Москву, а потом – тяжелого, тифозного, с боями отступления через всю Россию, сюда, на берег Черного моря». Он вспомнил, как впервые их полк «цокнулся» с буденновцами под станцией Касторной, как в свирепой сабельной атаке сошлись «белые» терцы, кубанцы и донцы с «красными» хоперскими и верхнедонскими казаками, составлявшими основную часть буденновской конницы. Лязг шашек, крики, стоны, ругань, одиночные выстрелы и дикое ржанье лошадей… «Цокнулись» и разошлись, не уступив друг другу, как русские и французы под Бородином. А потом, ночью, они увидели вдали огромное зарево и услышали страшный грохот. Такой грохот он слышал в германскую, в Галиции, когда отступавшие австрийцы взорвали склад со снарядами. А тогда, наутро, под Касторной, собрав всех офицеров, командир полка объявил: «Господа, сегодня ночью красными лазутчиками взорваны наши составы с боеприпасами. Прошу срочно произвести пересчет патронов и разделить их на каждого казака поровну. По израсходовании патронов будем драться холодным оружием. Иного выхода у нас нет». Он вспомнил, как чертыхались казаки его взвода, не желавшие делить между собой и без того скудный боезапас. Поделили - вышло по десять патронов на брата. И покатились назад, огрызаясь, как раненые волки. А потом одна из сотен, находившаяся в аръергарде, расстреляв последние патроны, от отчаяния в конном строю пошла на красных, не заметив на опушке их пулеметные тачанки. Все было кончено за несколько минут...

«Терско-астраханская бригада, на построение!» - снова прозвучал тот же хриплый голос. Строились быстро, выравниваясь на сотенные значки. Непривычно смотрелись черкески и богато убранное оружие терцев рядом с пыльными чубами, желтыми околышами фуражек и лампасами астраханских казаков. Сзади, за строем бригады, – здания портовых пакгаузов. «Смирно!» - и перед строем, в белой черкеске, появился небольшого роста, широкоплечий и рыжеусый генерал. «А ведь выпил генерал, его превосходительство, и выпил немало, хотя в седле сидит крепко, - подумал он, глядя на красное лицо генерала. – Не выпьешь тут! Под Касторной под его началом целый корпус был, а теперь от корпуса - рожки и ножки».

«Станичники! Братцы! - голос генерала был надтреснутым. – Мы уходим в Крым! Там – наш последний оплот, там – генерал Врангель! Корабли для погрузки сейчас подойдут к причалу! Никто вас не неволит! Тот, кто хочет уйти в Крым, – с лошадьми направо, тот, кто остается, – налево! Разная сволочь распускает слухи, что там - генерал указал плетью в сторону пакгаузов – пулеметы, и тех, кто останется, положат тут же. Не верьте! Брехня! Никто в оставшихся стрелять не будет! Но попомните мои слова, тот, кто остается здесь, еще умоется кровавыми слезами!» Сняв с головы папаху и перекрестившись, он тихо выдохнул: «С нами бог! Вправо – влево, делись!»

Делились медленно. Многие, сидя в седлах, поворачивая головы, смотрели друг на друга, перешептывались, кто-то вполголоса матерился. Он решил: «Остаюсь… Никого не грабил, ни над кем не издевался, офицерские погоны честно заработал еще в германскую, а то, что стрелял и рубил в бою, так на то она и война!». Вспомнились Терек, родной хутор и жена. Стал представлять себе полугодовалого сына, которого еще не видел. И опять защемило в груди.

«Что надумали, хорунжий?» - раздался за его спиной чуть гортанный голос. Он обернулся. Есаул Тургиев, командир пятой сотни. На груди тускло блестел офицерский «Георгий». «Курите, последние». – Тургиев протянул коробку папирос. Молча закурили. «А я – направо, – сказал Тургиев вздохнув, – не простят мне красные участия в моздокском восстании, ей- богу, не простят. Не будут долго разбираться. Да и один я. Семьей так и не обзавелся. Я ведь, в отличие от вас, кадровый. Вначале кадетский корпус, потом Николаевское кавалерийское, потом – война. Невеста была у меня во Владикавказе. Умерла. Тиф. Все рухнуло! А вы – налево? Я не осуждаю...» Растоптав недокуренную папиросу, есаул круто повернулся на каблуках и быстро пошел к спешенной сотне.

По причалу бегали десятки брошенных лошадей. «По пути домой красные коня все равно заберут, – подумал он, - лучше я его тут оставлю. Не важно, кому достанется. Такого красавца и чтобы никто не приметил? Расседлаю, чтобы спину не побил, и оставлю». Сбрую с коня он снимал медленно, как будто боялся причинить ему боль. Конь косил глазом, переступал ногами, потом шумно всхрапнул, словно говоря: «Что же ты делаешь? Бросаешь?» Он погладил расседланного коня по гриве и, спотыкаясь, будто пьяный, пошел в сторону пакгаузов.
Карабин, шашку и погоны он бросил с пирса в другом месте, боясь снова встретиться с конем…

А.Казаков.