Оккупация пахнет страхом...

Месяца два мы договаривались о встрече, но все как-то не складывалось. И вот наконец Алла Ивановна Краснова (Кузнецова) у меня в кабинете — внук привез. И ни за что не скажешь, что этой моложавой женщине уже за восемьдесят. Смеется: «Да за мной дочка и внучка чуть ли не следят! Я им говорю, что мне все это модное уже ни к чему, так куда там... Еще и прическу навертят, хотя волос уже... три штуки». Понятно, что не о прическах мы хотели поговорить: думали, успеем к Дню Победы. И не получилось: бабушка Алла приболела. И вот неожиданно с утра позвонили: «Ждите!».

Родилась Аллочка в 1936 году. Папа, Иван Кузнецов, человек армейский, летчик. Мама, Мария Кузнецова, фельдшер в Ростовской областной больнице. Жили в больничном городке, на окраине Ростова, на Новом поселении. Маленький домик на две «врачебные» семьи.

«Какое счастье для нас было, когда папу в июне 41-го отправили в длительную командировку в Одессу! Он коренной одессит, жил у своей мамы, нас ждал к себе. У мамы был отпуск, и мы поехали к папе. Неделю не вылезали из моря, ели мороженое, гуляли, если папа приходил — вообще была радость огромная... Через неделю мама ни свет ни заря побежала на рынок. Вернулась притихшая. С бабушкой шептались: в городе говорят, война! Что немцы бомбят Киев, Минск... Пришел папа, долго курил, пил чай с мамой и бабушкой. В 12 часов кто-то страшным голосом говорил из черной тарелки на улице: «Граждане и гражданки!..» Папа взял какие-то документы и ушел. Его полк в первый же день войны начал воевать. Где и как — не знаю. Папа погиб в середине сентября первого года войны.

Время шло. И в конце концов, мама решилась: возвращаемся домой, в Ростов! Бабушка расплакалась, папа, забежавший на минутку, отдал маме все деньги, помог собрать чемодан и все: ушел навсегда...

А мы поехали на железнодорожную станцию. На бричке какого-то селянина, гостившего у соседей. Проездным билетом был увесистый кусок сала, который бабушка прятала для нас. Отдали... На станции суета, в вагон мы кое-как забрались, даже чемодан втянули. Бабушка долго махала нам белым платочком. Она погибла в первом же страшном немецком налете, 22 или 24 июля, мы точно так и не узнали».

Поезд медленно тащился, люди втягивали головы при каждом появлении самолетов. И враг таки достал: уже проехали Донецк, и тут поезд, битком набитый людьми, как-то изогнулся и вагоны повалились вбок. В головные вагоны попали бомбы: то ли целенаправленно бомбили, а может, случайно немец оторвался от своих и так использовал боезапас.

«Знаешь, дочка... Вот это как-то стерлось из памяти: помню только, что я лечу в какую-то яму, и все. Очнулась на земле, под палящим солнцем. Надо мной хлопочет заплаканная мама, кругом паника, люди кричат, куда-то бегут. С нами в поезде ехали и военные. Может, благодаря им нас быстро забрали: приехали машины, раненых погрузили, убитых оставили на месте. Военные построились и куда-то ушли, а мы с мамой спрятались в высоченной кукурузе. Там ждали до вечера, а потом снова приехали две машины. И ехали мы две ночи, хотя до Ростова — рукой подать... Нас останавливали, проверяли документы и вещи. Мама каким-то чудом нашла свой огромный чемодан, в нем не было ничего ценного, кроме еды: бабушка постаралась, собрала, что могла. Мы-то были уверены, что война затянется на неделю. Днем машина пряталась у лесополос, люди уходили под деревья от случайных самолетов, а ночью ехали. Очень хотелось пить, но воду экономили: по паре глотков каждому...

В Ростов прибыли опять же ночью: наш дом был целым и невредимым. Мама ушла работать, а я была под присмотром добрейшей Фиры Израилевны, нашей соседки. Бабушка Фира и ее муж Исаак Аронович Гольдберг — главы большой семьи. Четверо детей, два сына на войне, оба врачи. Дочки — работали в эвакогоспитале. Туда привозили солдат, вообще — всех военных. Куда делся этот госпиталь потом — не знаю.

Хорошо помню дни первой оккупации Ростова. Вот сейчас расскажу, а ты попробуй мне поверить: так и было. Когда пронесся слух, что немцы подходят к Ростову, началось страшное. Народ кинулся грабить магазины! Вскрывали все, отталкивали продавцов, и хватали, что под руку попадется. Наши соседи, Гольдберги, люди бывалые. Они тоже, презрев интеллигентское воспитание, бросились за припасами и точно знали, где и что брать. Чутье, что ли? В общем, мама с одной перины сняла чехол, наперник, по нашему, приспособила его к планке с колесом от моего детского велосипеда, и самодельную тачку покатила за Гольдбергами. Домой приехала счастливая: прибыли как раз к открытию (взлому) магазина с промтоварами. Спички, свечки, керосин, что-то еще... Да ей даже новенькое детское пальто какая-то дама отдала: не помещалось в мешки, а продукты и керосин ценнее. По пути попалось разлившееся откуда-то масло, мама набрала его в бидончик для молока. Ну и хлебный магазин грабили, уже когда немцы ехали по улице: останавливались, фотографировали. Сытые, здоровые, в странной форме: поверх мундира — шорты. Откуда-то взялись здоровенные дядьки, хотя вроде всех призвали. Дома мама долго прятала свои запасы: тоже соседи научили — немного самого необходимого на виду. Остальное — в погреб или просто закопать. Свечкам в земле ничего не сделается.

Первая оккупация Ростова длилась всего неделю. Но эта неделя была кровавой: фашисты расстреливали людей десятками. Облавы на базарах, на улицах, чем-то подозрительные люди тут же ставились к стенке. И это было только начало... Что ждало Ростов потом — страшно вспомнить».

Потом, когда немцев выбили, жили тихо. Раненые в тех же госпиталях: до многих враги не успели добраться. Голодно, но жить-то надо. Спасали рыбаки — рыба была, но вот с солью беда. До сих пор помнит бабушка Алла несоленые куски, которые было просто невозможно есть: организм без соли не жилец. Мама раздобыла несколько просроченных медицинских растворов, выпарила граммы соли, и так какое-то время спасались. Все так же она пропадала на работе, оставляя маленькую дочь на соседей.

В середине июля в городе началась тихая паника: просочились слухи, что немцы вот-вот возьмут город во второй раз: рвались к Кавказу, к нефти, а Ростов стоял на их пути серьезным заслоном. И да: 17 июля они пришли. И, познавшие поражение и все, что с ним связано, были буквально озверевшими. На улицу стало страшно выходить: хватали всех без разбора. Кого расстреливали на месте, кого угоняли, неизвестно куда. Появились полицаи. Это было самым страшным: наши же, советские. Алла Ивановна помнит отряды разряженных казаков на сытых лошадях. Немцы грабили дома в любое время суток. Румыны — торгаши, трясли бедные рынки: купить еду горожанину было просто невозможно. Были и словаки. Эти вообще не хотели воевать и потом исправно пополняли наши партизанские отряды.

Как такое возможно? Как снова допустили врага в город? Провал Красной Армии под Харьковом, потом уход из Ростова, где немцы получили прямой доступ к стратегическим областям и городам, отразился и в приказе НКО №227: «Ни шагу назад!».

Пятого и шестого августа 1942-го советские военнопленные копали огромные ямы в Змиёвской балке. И в эти же дни на столбах расклеили объявления: всем евреям собраться 11 августа в 8 утра на спецпункты для переселения.

Дедушка Гольдберг, в прошлом врач-хирург, хорошо помнил погромы. И решил, что, во-первых, надо собрать всех евреев хотя бы со своей улицы. Собрались, покричали: немцы культурная нация, что вы нам говорите! Послушал старик и стал готовиться к бегству. В небольшом огородике у соседки Марии Кузнецовой попросил место: вырыть яму. И всю ночь семья копала. К утру в яме были спрятаны более-менее ценные вещи: посуда, книги по медицине, даже подушки и одеяла, заботливо завернутые в листы толя. Бабушка Фира притащила два огромных чемодана: возьми, Маша! Со слезами: тут наши вещи, самые красивые. Нам они не пригодятся, уходим в никуда, а ты, может, сменяешь на еду... Мама тоже принялась копать в углу сарая, и чемоданы благополучно спрятала там. Сверху все закидала кизяками (коровьими лепешками), какими-то досками. В это время Гольдберги были уже далеко: купили у кого-то клячу с телегой и оврагами и степями стали уходить подальше от «культурных» фашистов. Потом, когда вернулись уже после войны, рассказали, как жили у калмыков, а потом добрались аж до Куйбышева. Дочки так и работали в госпиталях, дети ходили в школу, старики помогали, чем могли. Дедушка даже на заводе работал, в медпункте. Кстати, они вполне счастливо жили и потом: никакие репрессии их не коснулись, сыновья вернулись живыми, хоть и израненными, работали в больницах, дети росли... И хоть жили впроголодь, какое-то чутье старших в этой семье помогало выжить.

11 августа вереницы людей потянулись в указанные места. Оттуда их брали по 200 - 300 человек и отвозили в Змиёвскую балку. Там и расстреливали. Детей просто травили... Балка в центре города. И те, кто жил неподалеку, рассказывали о душераздирающих криках, о стонах, несколько дней доносившихся из-под земли. Всего было убито 27 тысяч человек: еврейское население города, военнопленные, душевнобольные, раненые...

На окраины немцы не совались, может, это и спасло госпиталь, где работала мама Аллы Ивановны: «Но нам было очень тяжело жить: все время ждать, когда немцы доберутся до наших больных, что с ними, да и с нами будет? Фашисты не церемонились ни с кем. Однажды мы с мамой шли по улице и увидели раненого красноармейца. Парень шел, опираясь на заборы, весь в крови... Может, пленный сбежал? Мама ускорила шаг, пошла за ним. Но тут между нами «встрял» полицай, окликнул солдата. Тот медленно повернулся, и в этот момент полицай выстрелил. Парень упал под забор, а этот негодяй повернулся к нам и с ухмылкой спросил: «Чистая работа?» А мы его знали, лечился в нашем госпитале, украинец. Потом его нашли убитым, видать, кто-то тоже умел чисто работать. Оккупация пахнет страхом. Всегда, днем и ночью».

Оккупация Ростова-на-Дону тянулась долгих 205 дней. Из всех городов потери Ростова сильно выделялись. И он вошел в десятку самых разрушенных. Разбомблено или сожжено 12 тысяч домов и административных зданий, убито 40 тысяч человек, угнано в Германию — 53 тысячи. Расстрел евреев — второй после Бабьего Яра... А сколько умерло от голода и болезней — никто не считал. Были и страшные и светлые минуты: горожане прятались в подвале на переулке Семашко, 44, там были две огромные комнаты. Однажды во двор попал снаряд и не разорвался. Когда его разминировали, оказалось, что там был песок и надпись: «Чем можем, тем поможем». Такие снаряды делали русские, которые работали в плену у немцев.

Наступал день освобождения. Вездесущие мальчишки принесли весть: наши под Батайском, немцы бегут. 14 февраля 1943 года началось наше наступление на Ростов. Страшные бои были как раз там, в Новом поселении. Мама с дочкой, больные, прятались в подвале больницы, сверху ревела война: стрельба, взрывы, артиллерия. Шесть дней наши войска рвались в помертвелый от холода и голода город: целые отряды добровольцев, пожилых мужчин и женщин уходили на передовую, на помощь войскам, казакам, всем, кто шел на Запад. Это незабываемая страница жизни Ростова, об этом рассказывают в семьях, об этом говорят величественные памятники освободителям.

Алла Ивановна вспоминает: «Когда мы поняли, что город свободен, мы плакали... Многие потеряли родных и близких, голодали, ждали своих. И вот они, наши родные солдатики! Мама все так же пропадала в госпитале, раненые шли потоком. За все время оккупации только один чемодан бабушки Фиры мы открыли, и что-то мама меняла на продукты. А я, уже большая девочка, впервые, в марте, села за парту: мама просто не знала, куда меня девать, а брать на работу не хотела. Говорила: очень страшно. Но самое страшное мы уже пережили... Оставалось узнать о смерти папы и бабушки. До сих пор не известно, как и при каких обстоятельствах они погибли. Папа точно в бою, бабушка при бомбежке.

Ставрополь — мой второй родной город. Он — светлый, зеленый, тихий... Уехала сюда к дочке, еще в 96-м году. Никто меня с тех пор не ищет, квартиру свою отдала сыну. Езжу в Ростов часто, но, если честно, уезжаю оттуда быстро: схожу на кладбище, поклонюсь маме, Гольдбергам, соседям - и домой... Давит на меня город, воспоминания давят. И чем дальше, тем больше».