Партизанское детство

Ответ поразил: «Да никто тут даже не задумывается об этом. Они дети своих отцов, и им все по фигу, кто там и кого убивал. Так что не надо их жалеть! Слишком много на них крови — вовек не отмыться. А впрочем, я позвоню одной бабушке в Ставрополь. Она тебя в гости пригласит — вы почти что соседи». Ну как-то так... Мне и сказать было нечего.

А мне действительно позвонили. Не бабушка, правда, молодой человек. Сказал, что заедет за мной, отвезет к бабуле. Она мне много чего расскажет.
И отвез. В небольшой комнате в теплом халате сидела моя визави. Зовут ее Ниной Авдеевной, родом из Белоруссии. Она сперва не хотела особо говорить, но, видимо, такое свойство старости: что было вчера — не помнят, а вот 50 лет назад... Больше! Чего это я?
«Ты мне в поздние дочки годишься, детка... Ну слушай, раз интересно. Да не спорь с сестрой, она права. Волки вымерли почти все, остались их волчата. А им это все не интересно»...

Родилась баба Нина в 1936 году. Когда война началась, она уже все понимала. И что батя ушел воевать, и что немцы вовсю бомбят наши города. Жили они с мамой, преподавателем немецкого, в своем маленьком и уютном домике. Был сад и огород, где мама возилась с тех пор, как закрылись все школы, учителям, тем более немецкого, работы не стало. ...В городке Речица, что в Гомельской области, внезапно и как-то тихо появились фашисты. Горожане проснулись под рев моторов, под чужую речь. В окна выглядывали, но на улицу никто не выходил.

А немцы повели себя сразу, как звери: преспокойно заходили в дома, если не открывали — выбивали двери, вытаскивали хозяев на улицу и тут же расстреливали. Соседям приказывали убирать трупы, а сами грабили и грабили... Вскорости в Речице не лаяли собаки — их перестреляли. Не мычали коровы — их увели. Не хрюкали свиньи: их тут же поели немцы. Стреляли хрюшке в голову, разделывали и пожирали жареное мясо. Через месяц перед жителями городка замаячил голод. Мама бабы Нины, Валентина, очень хорошо шила. А кто пойдет к модистке, если в кармане пусто? Никто. Зато потянулись немцы и фольксдойчи — представители немецкой расы. Одним нужно было латку поставить, другим — платье сшить. Валентина бралась за любую работу, лишь бы платили продуктами. И вот однажды пришла к ней ее бывшая ученица. Сказала, что ее заставили работать в управе секретарем. Просила у мамы прощения, говорила, что ее убьют партизаны... Даже руки целовала. И тут мама возьми да и скажи: «А я ведь тоже фольксдойч. Как думаешь, откуда так хорошо язык знаю? Только доказать не могу. Бумажку бы какую?..» В общем, врала на свой страх и риск. А бумажка была нужна: на другом конце городка жил ее отец, дед Николай. Добраться до него не было никакой возможности: немцы могли просто так, из развлечения, в голову ей или дочке пулю пустить: было у них такое «соревнование»: кто с дальнего расстояния застрелит местного жителя — тому сигареты. И сколько таких разлетающихся голов видели жители Речицы? Немцы, казалось, осатанели. После убийства евреев, буквально в тех же дни, привезли полный грузовик цыган. Цыгане что-то кричали... Их буквально повыбрасывали из машины, приказали собраться всем вместе и тут же расстреляли. Потом все тела облили бензином и подожгли. Было видно, что не все умерли: то руку кто-то поднимет, как будто защищаясь от огня, то кто-то пытался кричать... Из костра выбросили малыша, уже не живого. Потом несколько подвод отвезли тела на местное кладбище, закопали на скорую руку, боялись опоздать к комендантскому часу.

Через какое-то время ученица Валентины принесла ей справку о том, что она фольксдойч, имеет право свободно передвигаться по городу. И Валентина решилась: взяла за руку дочь, надела на нее все теплое, хотя на пороге буйствовала весна. В другую руку взяла сумку с сухарями, сумочку с документами, и они пошли. На середине пути их нагнал мотоциклист: «Докуман!». Валентина развернула справку, немец заметно подобрел: «Куда идет фрау?» - «К подруге, у ее сына тиф, посмотрю, чем можно помочь...» Немец любезно согласился подвезти их и довез почти до дома деда. Тут Валя с дочкой распрощались с немцем. Валя вручила ему свое самое красивое ожерелье, сверкающее: «Вашей фрау будет приятно получить его в подарок от меня». Немец все забыл. И про тиф, и что надо бы проследить, куда они идут с девочкой: это же крайне неразумно — идти в тифозный дом. Но кто их поймет, этих русских? Для них все были русскими.
«Валюша! Нинуша! Девочки мои... А я все время думаю, как вас из этого кошмара вывезти! У меня и лошадь «под парами» стоит. Старая Галя моя, но еще такая резвая! Давайте собираться, поедем в мою родную деревню. Там дом пустой: сын воюет, жена его ушла к родителям, забоялась одна... Деревня на болотах, туда никто не сунется, а мы, может, и войну переживем».

Под утро, уже перед рассветом, дед с дочкой собрали все, что можно увезти с собой: перины, одеяла с подушками, немного посуды, немного одежды. Валя сунула в телегу свои платья: авось еще пригодятся. А если нет — на продукты сменяет. Дед принес из пустого коровника тяжелый мешок с какими черными и грязными камнями. Пригодится!

«И вот, дочка (это уже мне), мы тронулись в путь! Меня посадили в подводу, дедушка и мама шли рядом. Дед тащил упирающуюся Галю за повод, а мама толкала телегу сзади. В лес вошли быстро: дом деда на окраине города. А дальше лес, вода да болота... Наконец еле видная колея стала ровнее, лошадь пошла быстрее, да так же быстро и умаялась. Остановились под какими-то непролазными кустами. На морду лошадки надели мешок с сеном, напоили... Неподалеку был виден сгоревший хутор, скорее всего - эстонский. Дед пошел туда, вернулся быстро. В руках тащил полмешка проросшей картошки. Ростки аж спутались... Пристроили и картошку на подводу. Мама спрашивает: чего такой бледный? Говорит: все побитые, вон за тем сараем. Поехали отсюда, муторно... Так у нас появилась эстонская картошка. Так и назвали. Ночь провели в лесу: страшно было до жути. Комары кусают, кажется, что волки, спугнутые войной, шастают где-то рядом. Дед поставил под телегу керосиновую лампу, прикрутил фитиль: волк на огонь не пойдет. Уснули только на рассвете. А через пару часов двинули дальше: еще день ехать, не меньше. Кругом лес, сосны сменились какими кустами, которые просто нависали над дорогой. Они нас и спасали: несколько раз видели самолет-разведчик - раму.
В деревню Зайчищи въехали на другое утро: вот какие у нас леса. Один раз чуть в болото не забрели... Дом стоял целым, почти ничего не было тронуто. Мама принялась наводить порядок, а дед озаботился едой: ее, по сути, не было. Сумка с сухарями, да можно было пойти в конец огорода, малины наломать и заварить... Пока я рвала молодые побеги для чая, дед придумал, как выйти из положения, чтобы никого не обидеть и лишнего не запросить: меняльщик из него был никакой. Он взял один из тех странных камней, набрал из колодца воды и вымыл камень до блеска. Оказалось, что это — огромная ценность: коровья соль-лизунец. Другой не было, а эта, горько-соленая, выручала, если удавалось раздобыть. Дед расстелил на дворовом столе платок и стал колотить по камню молотком. На шум заглянула соседка: «Что ты стучишь, Кирилыч?» - «Да вот, на менку собираюсь... Хочу соль на еду сменять». - «Так негде менять: немцы две деревни сожгли, вместе с людьми... Я потом расскажу, сейчас плакать буду... А соль ты и тут сменяешь. Я возьму за сало и огурцы. Отдашь?» Через пару часов рядом с дедом громоздились куски сала, хлеба, перемешанного с травой, крынка молока, сметана, еще что-то... Приходила странная женщина, вся в черном: «Кирилыч, не верь ничему, что про меня и мово сына Василя услышишь. А платить мне за соль нечем, хоть и нужна сильно...» - «Бери так, Матрена. Не верю. Я уже все понял, соседи тоже сомневаются, что он полицай. Но раз носит повязку и фуражку, то кто что знает...» Женщина завернула в фартук кусок соли, поклонилась: спасибо.

Прожили мы в Зайчищах месяца четыре. Все было спокойно. Мы даже отходить стали от жизни в Речице. Мама вовсю общалась с соседками по-белорусски, они учили ее, как готовить простую еду, чтоб не сильно продукты тратить. Мы набрали пару мешков полезных трав, насушили. Выкопали бульбу. Стали спать по ночам, не боясь выстрелов.