Партизанское детство

И вот однажды в деревню пришел, почти прибежал, сын Матрены, Василь: «Люди, собирайтесь! Уходите в леса! Немцы сюда идут. Завтра здесь будут». Что тут началось! Все сперва замерли, не веря. Такие «гости» грабили деревни, а потом просто уничтожали их вместе с жителями: выполняли директиву Гитлера — убивать, не жалея никого. Потом все заметались, пока мой дед и Василий не собрали все: сперва теплые вещи, постели, потом лекарства, у кого какие есть, посуду размером побольше, а сверху - детвору. В деревне оставались только женщины, да молодки с детьми, подростки, да старые деды. Обрезы были у всех - деды боевые. 

Собрались быстро. Всего четыре подводы с лошадьми. Пятую женщины тащили сами. Идем на Сухой Остров, редкое место в наших краях. Места болотистые... Через сколько-то часов дошли до края болота. Вместо крепкого моста через трясину лежала деревянная гать: сбитые и связанные стволы сосен. По ним и предстояло пройти. Лошадей вели осторожно, чтоб не испугать. Все четыре выбрались на сухое место, погонщики были мокрые по шею. А пятая, которую наши тетки тащили, застряла. Ее и так и сяк дергали - ни в какую. Женщины падали в воду, их вытаскивали и снова тянули телегу. Потом стали разгружать, детей ссаживать, передавать по рукам. И, когда телега была уже почти пустой, гать вдруг поднялась! Проломилась. И телега тут же только булькнула! Ушла в трясину мгновенно. Все. Обратного пути нет. Другого места для перехода никто не знал.

Кое-как добрались до Сухого Острова, до большой поляны. Тут нас уже ждали Василий и еще человек пять с ним. Они споро работали: копали землянки для нас. Наши стали помогать. Глубина землянки метра два, ну может, с полметра еще... Другие стали раскладывать под кустами постели, чтоб за день просохли, ночью пришлось бы спать тут же. На другой день готовые землянки накрыли накатом: нарубили сосен, толстенные стволы уложили рядами: потолок значит. Землянки «смотрели» крошечными оконцами в лес так, чтобы с воздуха было незаметно. Накат еще и дерном прикрыли. Печки вывели: топить можно было только по ночам: чтобы с воздуха не видно. Ближе к ночи партизаны распрощались с нами. Обещали заходить.
Так началась наша новая жизнь. Конец лета и начало осени - мы, детвора, были счастливы: матери разрешали заходить недалеко в лес, собирать ягоды, веточки малины. Сами же ходили «по грибы»: мамины нитки стремительно уходили под сушку белых и лисичек. Всего провианта собрали мешков восемь. Надеялись, что на сорок человек этого хватит до весны. Да еще картошка и наша, и еще чья-то. Деды ходили «на зайца», и хоть много не набили, но шкурок на детские рукавички хватило, а тушки засолили дедовой солью. Каждый день над нашей поляной пролетала «рама», но все были под кронами деревьев, землянки тоже. В общем, покрутится да улетит. В землянки мы забирались ближе к ночи: когда темнело, разводили костер: ночью «рама» не летала. А мы грелись, вспоминали мирную жизнь, строили планы. Я хотела, как мама, шить. Мое семилетие справили там же: мама подарила куклу, сшитую своими руками.

И вот в один черный день все кончилось. Наши мальчишки таки добрались до болота, через которое мы пробирались. На другом берегу неясный шум: немцы поняли, видимо, где мы скрываемся. А может, кто выдал... На том берегу выстроилась колонна из мотоциклистов. Первым стоял танк. И мальчишек увидели: они стояли открыв рот. Потом дети попадали в траву. Танк медленно навел ствол и выстрелил. И промазал! Ранил одного паренька, несильно. А сам двинул в болото и исчез в трясине. Утонул через секунды. Мотоциклисты что-то горлопанили, потом развернулись и уехали. Но мы поняли, что нас нашли. И партизаны, как назло, не приходили. Воевали тогда здорово: партизанские отряды стояли близко друг от друга, командиры собирали людей на совещания, раздавали задания. А мы были одни: уже стал выпадать редкий снежок. Нам вообще запретили выходить из землянок: по узкой натоптанной дорожке мы бегали в уборную. Иногда сидели на поваленном дереве, недалеко от землянок, крыши которых были уже совсем белые. Лошади были надежно спрятаны, кормов им хватало. У людей еда почти закончилась: мы не рассчитали, надо было хоть грядки разбить какие. Дети пухли от голода, матери на отекших ногах еле передвигались.

«Рама» прилетела как по часам, а вслед за ней еще какой-то самолет. И начался ужас: бомбежка. Бомбы летели туда, где нас не было, но упали рядом с лошадьми. Наша Галя сорвалась с цепи, которой была пристегнута к дереву и побежала по поляне. Самолет погнался за ней. Мы плакали и просили Бога спасти Галю. Она бегала кругами, пока не упала: ей оторвало ногу, много ран было на теле. Самолеты улетели. Старики наши перетащили в лес останки лошади, там ее разделали, куски мяса запихали в мешки, развесили от зверей на деревьях. На морозе долго продержится. Принесли и нам: «Много не ешьте. И детям дайте пока только бульон. Мы плакали, жалели Галю, но есть хотелось так, что муки голода победили жалость. В тот день мы впервые уснули сытыми. Потом матери брали по еле различимому кусочку мяса, «сдабривали» похлебку из травы и кореньев. Добавляли горстку грибов.

Как только полезла первая трава, нас уже было не выгнать из леса: мы рвали почки у малины, искали «медвежье сало», по-вашему — черемшу. Черемша нас сильно выручала: у наших похлебок появился вкус. Деды опять пошли на линяющего зайца. А остатки конины отдали партизанам, благо ничего не протухло. Мамы разделывали грядки, нашлись и картошка на посев, и огурцы, и даже кукуруза с горохом! Следующий год мы уже не так голодали. Совсем маленькие детки забыли свою прежнюю жизнь в настоящих хатах. Но мы были живы! И вот в феврале 1944 года к нам пришли партизаны, сказали, что они вливаются в части Советской Армии, а мы можем занимать их лагерь. Там есть все, что нужно, даже баня! Нам оставляли несколько раненых, несколько жителей окрестных хуторов, которые, как и мы, бежали в последний час. Так мы узнали о стремительном освобождении Белоруссии.

Перевозили нас в тех же подводах: все было нагружено,как и тогда. Только дети шли пешком за матерями — лошади застревали в снегу. А в лагере нас ждала каша с мясом! Нас со слезами встретили наши соседи из сожженных сел, те, кому удалось бежать... Впервые мы купались в настоящей бане, надели чистую одежду. Не стало вшей, досаждавших нам три года. А в самой большой землянке устроили настоящий бал: мама раздала все свои платья, все принарядились, у кого что было. И под гармошку танцевали и вальс, и камаринского, польку, «бульбу», лявониху... И все ждали, когда же, когда мы сможем ехать домой? Хотя и знали, что от домов остались одни печные трубы.

Ближе к лету двинулись в обратный путь, в объезд болота. Забрали раненых, нам отдали две лошади, остальные люди просто боялись ехать домой: там пепелище, там сгоревшие родные... Предложили им ехать с нами. Нагрузили еще две подводы.

Подъехали к деревне, не помню, как называлась: одни трубы, на месте домов уже пробивалась лесная поросль: лес скоро поглотит все. Нашли сгоревший сарай, с криками и плачем выкопали большую могилу, туда сложили кости. Собирали их и в лесу: зверье пировало. Засыпали, поставили крест. Через несколько километров такая же картина: от большого села не осталось ничего - пустырь, трубы и сгоревший сарай. Наш дед впервые упал в обморок: среди костей нашел обрывок кофты своей единственной невестки. И туфлю. Значит, все они тут... Сваты его, молоденькая невестка... Снова могила, снова крест.
До дома добрались, уже не удивляясь ничему: наши дома и хаты тоже сгорели. Мы тут же начали расчищать место под большой шалаш. Уже не боялись никаких немцев, никаких полицаев. Делились едой с соседями, были как одна семья.

В 45-м, когда дед поставил бревенчатую избу, и мы перебрались в тепло, на полати, забрали из тайного погреба и посуду и полотенца, пахнущие плесенью, вернулся мамин брат. Это его молодая жена сгорела... Он плакал, потом выпил и пошел к ней на могилу. Два дня его не видели. Потом пришел, почерневший весь. Надо жить дальше...

А дальше... Дед с сыном остались в деревне. Мы с мамой вернулись в свой дом в Речице. Там узнали много страшного. Например, что в нашем маленьком городке было еврейское гетто. Рядом концлагерь...

Отмыли мы наш дом, побелили, даже «красоту» навели: покрасили фундамент черной краской. Нашли старую галошу, сожгли ее, добавили воды и покрасили... И жили мы там, пока я замуж не вышла за бывшего солдата. Он открыл свой ларек по починке обуви. Немного зарабатывал... Потом его призвали в милицию, служил там почти 20 лет. А потом дало о себе знать простреленное легкое. Через год умер... Я осталась одна, хоть и окружали меня и дети, и внуки... Потом сама заболела астмой, и уже почти 30 лет приезжаю в Ставрополь. Сперва к родне, потом внук выучился на офицера, а работы в 90-х не было. Я сняла все, что было на книжке, родня добавила, да и купли ему и молодой его жене маленькую квартирку. Теперь мне было куда ехать. Сперва на поезде из Минска. А потом внук на своей машине привозил: уложит меня на заднее сиденье, укроет и так за полтора дня добирались... Жена у него умница, экономная: и на большую квартиру насобирала, и машину купили, хоть и старенькую, но надежную. Сейчас и ее поменяли на какой-то, прости Господи, танк.

Мне так нравится ваш город, и не уезжала бы никогда: зеленый, чистый, ухоженный. Но лето я лучше переживаю в Белоруссии: не так жарко, нет этой проклятой амброзии. А ваши люди приветливые: видят, бабушка не по-вашему говорит, так и расспросят все, и помогут. Один раз, не поверишь, какие-то мужчины во дворе церкви, где я ждала подругу, подошли и прямо мне в руки насыпали мятых рублей! Я кричу им, что не прошу, подругу жду! Один обернулся: ну ладно тебе, мать, поминай моих. И пошел! Купила я свечек и пошла расставлять и за него, и за его покойных. Войну стараюсь не вспоминать. Это вот с тобой разговорилась: сестра твоя плакала, когда звонила. Она с моей невесткой дружит, и мы хорошо знакомы. Да думаю, ты и без меня все знаешь. С сестрой не ругайся, ну их, этих немцев. Пусть живут, как хотят: они больше уже никуда не полезут... Замес не тот.

Справка: за годы войны в Белоруссии было сожжено 390 деревень, сотни храмов и музеев разграблены, количество угнанных в немецкое рабство молодых людей не удалось подсчитать. Но население сократилось почти на три миллиона, практически погиб каждый четвертый.