Так родилась Таня

...Как-то мне не спалось в палате. Рядом стонала старушка, назову ее бабушкой Таней. Уже все средства исчерпаны, уставшая медсестра прикорнула в каком-то углу, а я-то рядом. Бабушка  почему-то боялась не дожить до утра. Слышу — плачет и вроде маму зовет. Господи! Как я испугалась! Стала разговаривать с соседкой, плету,  незнамо что... Та откликнулась: «С мамой говорю...» Да ее уж давно нет, вашей мамы. «Ох, деточка...»  И тут мы как разговорились! На всю ночь!

 ...Лето 41-го. Война уже месяц, как идет. Мать Тани проводила на фронт любимого мужа, бежала за машиной, цеплялась за колеса. Ее отталкивали, но она все равно бежала. Как от судьбы. Это где-то под Курском было. В ноябре в область вошли оккупанты. О тяготах местного населения писать не буду: так же, как и везде, были и казни, и голод... Семья Нины (так назову маму бабушки) из деревни перебралась в город: в деревне вообще жизни не было. Немцы начали угонять людей в Германию, в городе проще было скрыться. Нину каким-то чудом устроили в немецкое учреждение. Полы мыть. И вот судьба: на нее положил глаз немец — белокурая девушка была слишком красивой для славянки. Так он считал. Нина буквально убежала от него, а он и не искал: «немецких овчарок» было много.

Вот тут остановлюсь. «Немецкие овчарки»  -  женщины, добровольно или нет, но вступившие в связь с немцами. Причин я вижу много, хоть я и не большой авторитет в этих вопросах. Думаю, детей надо было кормить. Хотя  бы вот так.  И надевали они лучшие наряды, и танцевали в ресторанах, да просто ходили под ручку по улице... И немец как будто в мирной жизни, с дамой, и детям хоть кусок перепадет.  Были, что называется, «по зову сердца»: девчонки, которые ни любви не знали, ни счастья особого не видели. Были и настоящие «овчарки», покинувшие  Родину вслед за немецкими войсками.

Итак, семья бабушки Тани в оккупации выжила. Мама Нина остригла волосы, вымазывала их старательно золой, в доме был «тиф», и немцы, страшно боявшиеся его, в их сарайчик не совались. Сестры мамы Нины да старый дед чем-то торговали на базаре, но все равно все голодали.

К концу войны от семьи остались одна Нина да дед. Сестры уехали за Урал, мать умерла. На мужа пришла похоронка. Даже две: во второй уточнялось место захоронения. Нина плакала днями напролет, но что поделаешь? Курск тем временем потихоньку «населялся» ранеными, изувеченными бойцами. Из всех дворов, рюмочных и подвалов куряне слышали о битвах, боях, победах и поражениях. Самогон лился рекой, изувеченным мужчинам хотелось любви. Но редко кто ее находил: женщины сторонились страшных чужаков, кричавших во сне, без конца «ходивших» в атаки. Очень много бойцов упокоилось на местном кладбище. Если везло и семья находила «своего» - это было счастье: русская женщина была рада любому... Хоть раненый, хоть ампутированный, да  хоть с ума сошедший на этой войне. Чужих  боялись.

Нине так и не повезло. Уже и дед отправился в мир иной, уже и война закончилась.  Опять мужчин стало мало: умирали от ран. Женщины были рады уже любому, лишь бы родить ребенка и не остаться одной вековать.

И тут случилось: пригнали пленных немцев. Все они располагались в бараках. Обросшие, грязные... Восстанавливали то, что когда-то разрушили. Голод гнал их к колючей проволоке, где толпились женщины: кто кусок хлеба кинет, кто картофелину. Сердобольные...  Конвоиры смотрели на это сквозь пальцы. Нина боялась их, к «колючке» не ходила. Но однажды в какой-то выведенной в город команде вдруг мелькнуло знакомое  лицо. Да это же тот бравый немец, который приударял за ней в оккупации! Он ее тоже узнал, встретились глазами. От молодого, здорового парня ничего не осталось: скелет, обтянутый кожей. Он протянул руку: «Брот...», хлеб значит. Нина принесла, он тут же вцепился в горбушку зубами. Так и стала она подкармливать «своего» немца. У того даже глаза заблестели, в них появилась надежда на жизнь. И тут случилось чудо: старый конвоир сказал: «Баба! Да забери ты его хоть на денек! Отмой! Ты глянь — вши сыпятся...» И вот немец оказывается за воротами, вся команда с завистью провожает его глазами. Отмыла, подкормила. О любви речи не было: просто каждый понимал — это враг, случайно судьбой закинутый в этот угол земли. Через некоторое время немцев отправили на родину, в Германию. Он (пусть будет Ганс) доехал. Встретился с семьей. Единственное письмо, написанное коряво по-русски, пришло на адрес Нины. А ей тоже пришлось спешно собираться: кличка Овчарка прочно приклеилась к ней... Тут не только ненавистью пахло, тут можно было и за решетку попасть. Уехала к сестрам за Урал. Те работали в госпитале, без труда устроили санитаркой и Нину. А потом родилась Таня. Никто ничего не спросил: отец умер, и все. Худо-бедно, но жили. Замуж Нина больше не вышла. Ездила на могилу мужа, братскую, на Украине. Каялась... Но дитя росло и, слава Богу, горя не знало. Таня  никогда не видела отца, знала, что погиб — самая обычная история. Училась, работала, вышла замуж, детей родила. Жизнь, в общем... Мама умерла на ее руках, в последние свои денечки сказала дочке об отце. Настоящем. Но как звать — не сказала. Татьяна Ивановна  и не пыталась его искать: ни имени, ни фамилии...

«Знаешь, доча, я с мамой всю жизнь говорю. Дети и смеялись, и ругались: «Что вы там бубните под нос?» Не вижу я ее вины. Не попадись тот немец — не было бы ни меня, ни моих детей». Бабушка Таня жива, относительно здорова, даже гуляет по улицам Ставрополя с протезом сустава. Недавно звонила, просила не называть имен: «А ты пиши! Кто «овчаркой» был, тот ею и остался. А кто хоть так, как моя мама, дал жизнь целому поколению... Не надо о них говорить плохо.