Танго смерти

Сидим на кухне, пьем чай с милой женщиной по имени Нина Ивановна. Разговоры, разговоры, мы никак не выберемся на нужную беседу. Бабушки часто приходят ко мне в гости, видимо, у них есть мой номер телефона...

Мать
Ладно. Надо начинать. В первый день войны уже к вечеру воронежские мужики военкомат разносили по доскам: все рвались на фронт. Отцу, Ивану Сергеевичу, дали всего один денек, полюбоваться новорожденной дочерью. Было ему 23 года. 

«Конечно, я его не помню. Более того, нет ни одной его фотографии. Нет ничего... Рамка с почти не различимой фотографией. Возможно, это и есть мой отец. Совсем не помню первые бомбежки города. Мама Алла говорила, что немцы взрывают   трамвайные рельсы. Когда выросла, все искала историю родного города. А тогда у меня была няня. Я ее не помню, думаю, кто-то с маминой работы. Мама работала в госпитале, медсестрой. Приносила мне какие-то  кашки, молоко. Няня тоже ела с нами: всем доставалось по ложечке — госпиталь голодал. Работникам доставались или отдельно, на воде и без сахара сваренные обеды, в основном каши.  Иногда мама приносила суп. Жидкий такой... Ну что может помнить ребенок? А мне-то и трех лет не было...»

Память проснулась в тот момент, когда они в середине июня гуляли с няней в парке, и вдруг посыпались бомбы. В дикой пляске смерти гудел огонь, кричали раненые дети, летели кирпичи... Ниночка тянула за руку няню, но, когда ее подхватила какая-то женщина, оказалось, что девочка держится за оторванную руку... Так для нее началась настоящая война. Как ее нашла мама, Ниночка не помнит. В испуганную память врезались ежедневные бомбы, солдаты, бегущие туда или сюда. Они с мамой выносили ведро воды на улицу, и ее пили солдаты.  1942 год принес ежедневные бомбы, бои на улицы, вокруг лежали убитые люди. Маленькая девочка практически не запомнила деталей, но вот состояние какого-то постоянного страха несет через всю жизнь. Мама с дочкой спустились в подвал, и мама, хотя и была комсомолкой, где-то раздобыла бумажную икону и молилась на нее. И все-таки их дом рухнул. Руками мама и другие соседи в том подвале пробили себе дорогу на воздух, мама укутала дочку, на плечо повесила узел из одеяла, и так они побрели сквозь стрельбу, крики, стоны... На каком-то плоту, где ютились еще люди, удалось переплыть реку Олым.

 «А там, дочка, был у нас как бы научный поселок. Там отдыхали медики, что-то выращивали, они жили в домах. Как, каким образом война обошла этот крошечный поселок — не пойму. Может, мала была, чтобы что-то  понимать. Было очень холодно, селились по нескольку семей в один домик. Настилали прямо на полу все, что принесли, и в ужасном холоде пытались уснуть. Через несколько дней снова уходим. Мама тащит меня на руках. Я засыпаю, просыпаюсь в каком-то то ли амбаре, то ли складе. Мы голодные, я реву в голос, мама не может успокоить... Кто-то сварил в найденной емкости сухие яблоки, вот их мы и ели. Все.  Я не помню, сколько мы голодали. Стало появляться мясо, потом мы узнали, что наши пожилые мужчины где-то ловили собак и кошек... В конце января 1943 года мы вернулись в город. Город был в руинах, мы еле нашли свой разрушенный дом. Наша квартира была на первом этаже. Мы кое-как стали восстанавливать ее. Мама складывала битые и обгорелые кирпичи. Я тоже помогала! Представляете, трехлетний ребенок носит какие-то камешки, подметает полы. 

Самое страшное случилось: каким-то образом мама узнала о гибели папы! Пока мы скитались, все сводилось к одному: выжить. Как мама кричала... Пожить папе не пришлось почти.

Война шла к  концу, я подрастала. И вот  - салют, крики радости, кто-то стреляет в воздух и никто не боится выстрелов! Победа! Осенью в нашу дверь постучали. Мама открыла дверь и вскрикнула, какой-то  дяденька обнял ее и потом пытался поднять с пола. Этим дяденькой оказался мой папа. Привел маму в чувство, поцеловал, что-то стал ей говорить. Мама тут же отправила меня к соседке, и уже оттуда, через хлипкие стены мы услышали страшный кашель. Потом  я много раз видела, как папа содрогается в судорогах от кашля. Мама ждала ребеночка. Очень боялась близко подходить к папе: у него обнаружился туберкулез в тяжелой степени».  

Отец
Между приступами кашля папа рассказал Нине, что, когда ехали на фронт, их встретили немцы. Всех, кто уцелел после боя, фашисты взяли в плен. И погнали на Запад. До Львова шли пешком недели две. А там — Яновский лагерь. По спискам он значится трудовым, на самом деле — лагерь смерти. Людей убивали  за любую провинность. Пытки были изощренными. А казни проводились под сопровождение оркестра заключенных, исполнявших одну и ту же мелодию, которую называли «Танго смерти».

Но во всем этом аду нашлась-таки лазейка: узники увидели, что один сектор лагеря не просматривается с вышки. Когда часовой отворачивался, можно было проскочить за угол другого здания. А дальше — колючка, а за ней огромное еврейское кладбище. Но, как бы то ни было, бежать узники не могли: собаки  сидели за каждым углом. Их лай мог  кого угодно разбудить... А наши ребята, Иван и его товарищ, решились: лучше погибнуть так, чем на виселице. Вдвоем с молодым евреем (их не сразу убивали, заставляли работать) они пошли на проволоку. За угол здания забежали благополучно. Дальше — два ряда колючей проволоки. Они  ее просто приподняли и полезли под «колючкой». Залаяли собаки, но беглецы были уже на кладбище с пышными надгробиями. Слышали погоню за собой, но не останавливались: все равно теперь — смерть. И тут им повезло! На их  пути оказался крошечный ручеек. Товарищ-еврей скинул с себя одну рваную рубаху и кинул в воду. Собаки закрутились на месте. Вскоре уже в густом лесу, примыкавшему к лагерю, они нашли еще ручей, побольше. Бежали по воде, собаки не могли взять след, а немцы просто боялись леса — там могли быть партизаны. 

Бежали долго, одежда совсем истрепалась. А на дворе — осень. Она в Карпатах холодная. Иней уже лежал на деревьях. Иван в пылу побега не спросил, как зовут напарника. Тот представился Мишей. Шли долго. Воровали еду на хуторах: что подвернется, но чтоб не заметно было. Русский и еврей среди «бандеровских» мест как-то странно выглядели. На месте кабаньих «копанок» выкапывали себе яму, так и спали. Миша стремительно терял силы, да и Иван тоже еле полз. Куда? Они не знали. Лишь бы подальше.

Когда уже не осталось сил, ползли на четвереньках, их  увидел селянин на бричке. Два скелета, трясясь на нетвердых ногах, пытаются встать. Пусть убивает! Селянин слез с брички, деловито сложил беглецов, как дрова,  и засыпал сеном. На странном русском сказал, чтоб не ковырялись и молчали. Ехали долго, куда-то завернули... Там дородная селянка молча сняла парней с брички... Миша умер... Хозяин  взял лопату, где-то в саду выкопал могилу, так молодой парень обрел вечный покой.

Ивана откармливали долго: по чуть-чуть. Молочко, картошечка,  так и поднялся парень. Хозяева не задавали вопросов, и так было ясно, откуда беглецы... Село, до которого доползли узники, называлось Ясень. Оно было полностью русинским: веткой от  рассеянного по миру русинского племени. 

Хозяин был молчалив. Приказал хозяйке собрать сумки побольше и прикрыл парня соломой. Так и выехали из села. Немцев в окрестностях не было: все их силы были брошены на борьбу с Сидором Ковпаком. На встречу с ним и рассчитывал старик. И не прогадал: на вторую ночь их остановили. Принял Ивана невидимый в темноте человек. В 1944 году Иван уже был командиром небольшого отряда, видел и даже беседовал с Ковпаком. В одном из длинных переходов встретили часть Красной Армии, и Ивана передали в действующую армию. Тогда он уже кашлял... 

Довоевал, чего ж...  Дошел аж до самого Берлина. Домой вернулся совсем больным. Умер вскоре. Мама Алла лежала на крышке гроба, выставленного во двор. Гроб уже заколотили... Еще через три  месяца умерла новорожденная дочка: мама на руках несла гробик маленькой сестренки.

Вот такая судьба... Живет Нина Ивановна в Октябрьском районе, но теперь чаще в Воронеже: там дочка, внуки... «Мы не расплодились...» - грустно вздыхает женщина.

Мы по Интернету нашли и лагерь, и кладбище, и примерный маршрут пленников. Теперь туда не добраться... Другая страна, да и как искать то село?

« У нас не осталось ничего от родителей... А про «Танго смерти» я все-таки прочитала. Каждый день, когда фашисты мучили и убивали людей,  играл оркестр. Одну и  ту же мелодию - «Танго смерти». Восемь тактов ее сохранились, и какой-то англичанин дописал ее. Всех оркестрантов потом убили. Их фото впоследствии было одним из обвинительных документов на Нюрнбергском процессе. От  лагеря осталось 34 человека. А всего там погибло почти двести тысяч человек... Многих от этого страшного места отделяло всего десять трамвайных остановок...»