Всю свою жизнь я искал отца...

У нас в гостях Александр Павлович Стрельников, житель Ставрополя и наш читатель.

С болью в голосе рассказывает, как с конца войны, с призыва на действительную военную службу, начал эти поиски и нашел имя родителя только в 2000 году. Сейчас Александру Стрельникову 84 года, но память, доложу я вам... Я даже не буду особо вмешиваться в его рассказ, хотя, если уж слушать, так можно и книгу написать, а не газетную статью...

«Мой отец, Стрельников Павел Ефимович, родился в 1910 году, 12 марта. Подрастал умным, рукастым мальчуганом, из небогатой, но очень работящей семьи. Рано освоил ремесло кузнеца... Собственно, с этой профессией его и застали известные события нашей Родины. Он укрепился как кузнец... Но вот дальше? А дальше мы вдруг как-то быстро переехали в станицу Новоекатериновскую, что располагалась прямо на вершине горы Стрижамент. Там и поселились, я тогда семилетним мальчишкой был. Так же, как и другие, хвастался своим отцом и дедом. Про отца-то все знали – кузнец. А вот про деда я брякнул, что он у нас на чердаке живет. Мама, когда услышала, чуть в обморок не упала: по каким-то причинам наш дедушка действительно прятался на чердаке в нашем доме... Думаю, что боялся репрессий: видно, кому-то что-то не так сказал. Да, тогда можно было за любое неосторожное слово попасть, куда телят не гоняли... Ну ничего, деда никто не выдал. Он и умер там же, так вот дожив свою жизнь. Похоронен на старинном казачьем кладбище.

И вот – война! Я ничего не хочу говорить о ее начале: мы были в состоянии, как бы сейчас сказали, тяжелого стресса: ждали повестку на отца. Мы жили уже в Ставрополе. Мама в положении: ждет ребенка, и мы вздрагиваем от каждого стука. Повестка пришла слишком быстро: отец целовал маму, просил беречь детей и ушел в неизвестность...

А мы остались. И первое письмо от папы получили через три месяца: писал, что жив-здоров. Что был на учебе. Да и правда: отец был сугубо мирным человеком: точно не знал, с какой стороны патрон в винтовку загонять. Дальше не знаю: писем не было очень долго. Очень... Единственная военная фотография от него пришла из Сталинграда. Там воевал, там же был ранен. И отправлен в госпиталь, в город Гусь-Хрустальный. Уже оттуда пришло его письмо, все замазанное чернилами: мы так и не поняли, куда он был ранен, тяжело, легко?

Из госпиталя его военная дорога пролегла в осажденный Ленинград. Там и стоял его корпус, это три дивизии, прямо на окраине города. Я не могу сказать, что это была за бойня: за Ленинград бои шли беспрерывно. Только в 44-м мы получили похоронку на отца. Его уж год как не было. Родился 12 марта, убили 13-го... Такая вот судьба солдата. Мама, казалось, окаменела. Как дальше: старший – сорви-голова, и еще малыш подрастает. Как кормить, как вообще быть? Жить? Было тяжко: голод, почему-то все время холод... Или мне сейчас так кажется-вспоминается?..»

А как началась война, он все-таки рассказал. «Жили на улице Льва Толстого, была у нас корова. И мы, пацанва, выпасали своих (у многих были кормилицы) у теперешнего военного госпиталя. И вдруг видим, где-то в районе вокзала вроде грозы: бух-бух... Что это? А потом как повалил оттуда дым! Мы бежать домой, а нам навстречу военные. Бегут, гимнастерки скидывают, погоны отдирают... Все к нам во дворы бросают. Мы потом по Мамайскому лесу лазали и много чего находили: документы, штаны с лампасами, гимнастерки, пистолеты, и даже заряженные... Кто эти люди и как сложилась их судьба, один Бог знает.

Войну пережили. Несмотря на похоронку, ждал я отца... Да и мама тоже ждала: а вдруг ошибка... Мало ли.

Война подходила к концу, когда я пошел учиться. Выучился на киномеханика в Ростовском киномеханическом техникуме. И мне даже повезло: принимал участие в съемках «Кубанских казаков»! И еще повезло, уж не знаю, как сказать: сидим мы, киномеханики, на тополях, там была наша съемочная точка, и вдруг видим: останавливается кортеж и выходит сам Сталин! Ехал вождь на отдых: одна рука за спиной, осматривается. Постоял несколько минут, и все: поехал дальше. А мы снимали казаков.

Вернулся с дипломом домой и начал ездить с агитбригадой по селам края. Был с нами в «команде» аккордеонист-баянист, артистка, моторист и я, киномеханик. По колхозам ездили, кино крутили...

А когда однажды вернулся домой – повестка ждет на службу. Собрался, попрощался с родными и пошел. И занесло нас, новобранцев, аж под Ригу! Там были казармы: пока добрались, нас насквозь промочил балтийский дождь. Служил в особой бригаде: она одна была такая. От НКВД. Мы искали «лесных братьев»: много еще этой нечисти по лесам пряталось. Когда командование узнало, что я киномеханик, создали совершенно уникальную группу из семи человек. Ну вроде ездим мы по хуторам, кино крутим – и все. Ох, как им, латышам, нравился «Чапаев»! Вот его и крутили часто. Но мы-то, хоть и переодетые в гражданскую одежду, знали, что нужно делать: высматривали подозрительных личностей. Так и работали и ни разу не попались.

После демобилизации я поехал в те края, где воевал отец. И искал его все годы: искал памятники, перебирал списки солдат. И однажды набрел на старушку: она молоденькой была, когда немцы разбили корпус, где воевал отец! Все у нее на глазах было: горы солдатских тел лежали перед домами. А на улице март, и холод какой! Разбирали тела и хоронили, когда снег сошел. Она же и хоронила. Плакала, все время плакала: такое разве можно забыть?»

Там, где похоронен корпус, сейчас мемориальное кладбище. Собственно, их три, кладбища. Александр Павлович нашел на одной из плит имя своего отца. Проверил в архиве под Москвой. Точно – он. «И как будто сам успокоился... Маму возил туда, она еще жива была. Сам езжу к отцу каждый год или когда позволяют обстоятельства. Знаете, я не зря его искал. Для того чтобы дети мои, внуки, правнуки, кто там будет потом – все знали, что был в нашей семье герой, защитивший наше Отечество грудью!»