Живущие в терновнике

Вот так полежишь в больницах... Меня давно уже настигла «старческая» болезнь – тяжелый ревматизм. И почти всегда со мной в палате лежит какая-нибудь старушка. В больницу всегда беру с собой блокнот. Вот нашла очередной... Когда писала – не помню. Бабушку Машу помню очень хорошо: она за меня молилась день и ночь. Она молится – я реву. Ну и записывала за ней, понятно... Сейчас пробую расшифровать, а вот не все и получается: сокращала, торопилась – бабушка говорила быстро, а останавливать все время неловко как-то.

...Итак, детство маленькой Маши было абсолютно безоблачным. Жили они при большой ферме, большая семья. Там у них вообще хуторок был, ферма была, так сказать, «хуторообразующей» – все выращивали и обслуживали каких-то особо ценных симментальских коров. На хуторе не было разве только школы: дети ходили в ближайшее село.

На хуторе даже библиотека была и клуб, где по вечерам пропадали все: дети играли на улице, взрослые пели в хоре. В общем, можно позавидовать. Если бы не война...

22 июня 1941-го хуторяне сгрудились вокруг столба с черной тарелкой. Как будто оцепенели все: женщины углами платков прикрывали рот, чтобы заглушить рыдания. А так... Они знали, что воевать пойдут все, кроме детей, стариков да баб.

Из района на лошади прискакал бригадир: «Всем работать! Повестки я привезу, а пока сохранять поголовье!» На другой день бригадир привез распоряжение, кому явиться в район, в военкомат. Ушли все: молодые мужики, парни, подросшие мальчишки буквально бегом отправились на фронт – боялись, что война вот-вот закончится. Остались старики да бабы. Да малышня. Маша была уже большой – восемь лет! Жили они в большом доме, который из-за зарослей терновника не был виден с улицы. Раньше вся большая семья выходила на вырубку терна, чтобы на улицу можно было смотреть. Теперь – некому: тёрн разросся, скрыв почти полностью дом. На войну ушли отец, двое сыновей. Осталась мама Лида да трое малышей, среди которых Маша была старшей. Кусты разрастались, скрывая дом.

Дом у семьи был большой: отец год назад перекрыл крышу, и теперь дом светился из зарослей терновника оранжевой черепицей. Дом был «двустенком»: разделенный на две сильно неравные половины, он приютил под своей крышей пожилого мужчину, которого все попросту звали дедом.
Фамилия, а может, прозвище, у него была странная – Шерешпан. Часть дома, где жил дед Шерешпан, была обставлена крайне скромно: деревянный топчан, «шкап», хороший дубовый стол, ну и лавка... Еще у Шерешпана было немного одежды, полка с книгами. Постельным бельем служили два тулупа и подушка. Все. С соседями его связывал проход (видно, когда-то дом был какой-то службой). Проход был закрыт дверью, и со стороны Лиды завешен ковром с лебедями: краска по ситцу.

Лида же разукрасила свою половину из трех комнат вышитыми скатертями, вязаными покрывалами, кружевными занавесками. Работала она там же, где и все: растила породистых коров, особо слабых телят брала домой и выхаживала в маленьком сарайчике.

Когда из хутора ушли мужчины, работы прибавилось втрое: теперь приходилось даже ночевать на ферме. Бабы с утра доили, кормили телят, косили траву, поправляли изгороди. Лида оставляла еду детям: кормил их Шерешпан, да и был им нянькой. Лида совсем закрутилась: надо готовиться к зиме. Солила, мочила, сушила все, что удавалось собрать в небольшом лесу, травы, ягоды, грушу-дичку. А картошку выкопал дед.

Зиму пережили. Видели наших отступающих солдат, кормили их, стелили прямо во дворах запасенное сено. И вот беда пришла...

Однажды утром на крошечном хуторке «зарычали» моторы: прибыла какая-то моторизованная немецкая часть. Это был август 42-го. К этому времени всех коров угнали в тыл, табун лошадей – в армию. Немцы не стали ни с кем церемониться: жители (матери с детьми) были изгнаны из своих домов. С первых дней, да что дней... Только заехали на почти пустой хутор, как пошли по дворам. Выбивали сапогами двери. Курам сворачивали шеи, стреляли свиней... Женщины плакали, но что сделаешь против вооруженного врага? Ничего. А стреляли и по людям...

Однажды случилось нечто: в конце августа, ближе к вечеру, раздался выстрел. Из ружья. Один немец, копавшийся в моторе, упал. Все остальные забегали: партизаны! Но откуда им взяться в голой степи? Значит, местные жители. Взяли заложников, загнали в сарай. Попробовали поджечь, но огонь не занялся: сарай турлучный, сырые стены тлели, и все. Люди в сарае, почувствовав беду, просто выломали дверь и бегом в степь, в балки, на ферму. Немцы как-то растерянно провожали их глазами: видно, еще не научились убивать или все они были простыми механиками.

На другой день собрали оставшихся жителей, провели «политинформацию»: нельзя, мол, против солдат фюрера... Ну нельзя, так нельзя. Но вечером опять дзинькнула пуля, и повалился очередной немец. Тут уже началась паника: определили, что местные стрелять не могли, людей просто не осталось. Значит, кто-то еще... Кто? Выстроились цепью, пошли в степь через балку, небольшой овражек. Но что для степи и оврагов полтора десятка немецких механиков? Вернулись ни с чем, о терновник только ободрались.

И тут кто-то из немцев увидел красную крышу среди зарослей. Маша, старшая дочка Лиды, запыхавшись, прибежала домой: немцы! А Лиды дома нет. Дед Шерешпан за минуты собрал все скатерти, одеяла, покрывала и все спустил в свой погреб. А тут и Лида прибежала. Разминулась с немцами в минуты.
 Дверь распахнулась от удара сапога. Лида прижалась к стене, трое малышей спрятались за ее юбками. «На сцену» выступил дед. На чистейшем немецком языке объяснил, что он немец, живет здесь давно. Вот, Лидия приютила. Родители, мама и отец – инженер-железнодорожник, умерли еще до революции, сам воевал в Первую мировую. Имеет ранения и награды. Вся семья рада визиту немецких друзей. Если возникнет необходимость в его услугах – он с удовольствием.

Лида молчала, прикрыв рот краем платка. Немец, похоже, главный, дотошно проверял документы деда, заботливо хранимые за кирпичом в стене. Чуть каблуками не щелкнул: старик оказался его земляком. Почему он не в Германии? Дед пожал плечами...

В этот вечер раздался еще один выстрел. Минус еще один немец. Кто? Уже и хуторяне озадачились. Хоть немцы им «достались» более-менее мирные. Любители пограбить, правда...

Лида не знала, как себя вести с дедом. Хотя он не изменился совсем: так же возился с детьми, кормил, «выгуливал». Никто в хуторе так и не узнал о визите немцев.

Уже ноябрь подходит к концу: лед сковал размытые дождями дороги. Немцы мерзли, но способ отогреться нашли: самогон. Где они его добывали – Бог весть. Но пили каждый вечер. Один даже замерз на улице пьяный... И снова чиркнула пуля. Попала в броню разбитого танка. Немцы с мистическим ужасом смотрели на след от пули.

Уже темнело, Шерешпан пошел на улицу, к соседу за точильным камнем. Немцы крутили гайки на своих танках, орали песни, пили самогон. И вдруг раздались выстрелы: немцы стреляли по тени, прижавшейся к забору. Человек, которого расстреливали, замер на месте, потом тихонько пополз вперед. Дед так же тихо пошел ему навстречу: когда встретились, на руки деда буквально упал окровавленный человек. Их скрывала густая тень, уже было темно. Кое-как удалось занести бойца в дом. «Лида! Выходи! Надо фершала...» На хуторе был даже не врач: зоотехник, отправивший семью с табунами за Волгу. Но он умел лечить и животных, и людей. И даже имел кое-какой медицинский инструмент. Его и звали лекарем.

Зоотехник, прячась в тени плетней и заборов, пришел тут же. К этому времени солдатика уложили на стол. Его шинель, гимнастерка, все, что было надето на нем, – набухло от крови. Дед взял ржавые ножницы и стал срезать почерневшую от пота и крови одежду. Все, что срезал, Лида собирала и увязывала в узел. Наконец солдатик, распластанный на столе, был раздет.

Лида, глядя на нагого мужчину на столе, тихо прошептала: «Иисус!..» Он был нереально красив. Невысокий, стройный, безупречной лепки тело, красивые руки. Кровь медленно стекала из многочисленных пулевых ранений. Их было много – одна пуля буквально торчала из ребра. Похоже, он был в сознании: из-под длинных ресниц полуприкрытых век он наблюдал за происходящим. Дед прокашлялся: «Парень! А ты не из евреев будешь? Как-то похоже...» – «Иранец, православный...» – прошептал солдатик. Удивлению присутствующих не было предела, но расспрашивать уже не стали. Лекарь попросил деревяшку, попробовал сунуть раненому в зубы, но тот так сжал зубы, что решили так «тягать» пули. Через несколько часов в железный лоток упала последняя. «В животе остались... Не знаю, сколько. Я не извлеку. Надо в госпиталь». Госпиталя тут отродясь не было, всех больных возили в фельдшерский пункт в район. Так что выхода не было: солдатик остается.

Лидия принесла горячую воду в ведре, что могла – помыла. Дед побрил, как сумел... Кровь еще струилась по рукам и груди раненого, но уже можно было разглядеть, насколько красив «пришелец». Огромные страдающие глаза, как виноградины, выдающиеся скулы, крупные губы, нижняя чуть выдается вперед. Бритая лысая голова правильной формы на длинной шее. Щеки впали, видимо от голода. А как его кормить, если в животе пуля?
Лида без конца вытирала кровь, разрывая белые простыни... Тихо молилась. На него или за него?..

К утру парень смог говорить. Тихо, с запинками, но кое-что о нем узнали. Он иранец, артист, отец воюет. Тоже артист. Из Ирана они пришли в Баку, когда Аслан (так звали бойца) был еще младенцем. Сколько себя помнит – ходил по канату. В детстве сильно заболел, мать была не слишком религиозна, пошла и покрестила малыша. Выздоровел. Нет, ему не слишком больно, терпимо. Если можно – помойте еще, все тело горит от грязи. Почему оказался тут, в балке? Уходили из окружения, он прилег на привале, и все: его забыли. Дальше выживал сам. Было несколько патронов, расстрелял все. Жил в землянке, сам выкопал. Ел груши-дички, какие-то ягоды. Пару раз ловил сусликов. Пил воду из ручья. Он мужчина, он солдат, и сидеть просто так не мог. Вот и постреливал, пока не расстрелял все патроны. В хуторе искал убежища, ну и вот... Как учил его отец: в драках всегда прячь голову и живот. Не получилось сберечь живот. Лида заботливо укрыла его простыней, за что получила благодарный взгляд огромных глаз.

Встал вопрос: как его кормить? И чем? Сами давно уж едят жмых да отруби. Жиденькую кашу из отрубей он глотал с большим трудом. Норма – три ложки. Понимал, чем все может окончиться для него.

Все понимали, что солдатик – не жилец. Надеялись на Бога и силу организма. Чаще всего Аслан спал. Дед Шерешпан уступил ему свой топчан и почти всегда сидел у его изголовья. Лида нарядила в нижнее белье своего мужа.

Однажды заявились немцы. Их увидели издалека. Лида на руках опустила Аслана в погреб, укрыла одеялом. Приказала даже не дышать! Шерешпан снова расшаркивался перед пришедшими. Нет, господин оберст, он уже слишком стар, зачем менять жизнь и ехать на родину? Не хотите ли небольшой презент? Вот бутылочка хорошего спиртного... Немец крутился больше часа «в гостях». Что его так интересовало? «Нет, лишних людей мы не видели. Ну как они сюда проберутся? Кругом непролазные заросли». Ушел. Аслан занял свое место...

Через два месяца, ближе к концу января, дед и Лида сидели у мечущегося в бреду солдата. Сколько ему отмерено, Бог весть? Лида молилась, дед пошел в районное село добывать хоть какие лекарства. Красивые губы Аслана дрожали от боли и жара. Но чаще всего губы были сжаты: он тоже все понимал и ждал. Удавалось влить несколько ложек взвара.

Через несколько дней в дверь слишком деликатно постучали. Что? Кто? Дед распахнул дверь и буквально упал в объятия здоровенного солдата. Наши! На улице урчали родные танки, немцы ушли, видимо, ночью. «Сынки! Заберите, Христа ради! Не вытянем мы его...»

Аслана завернули в старое одеяло. Взяли документы. Унесли. Лида и Шерешпан сидели молча. По щекам Лиды текли слезы: «Это был Христос!» – «Лидка! Не богохульствуй! Сказано – иранец, значит – иранец! И ничего тут сырость разводить!» Заходил здоровенный солдат Миша: «Будет жить! В госпитале сказали. Крепкий он у вас...»

Отгремела война. И однажды на хутор, затерянный в степи, приехал бравый солдатик: грудь в медалях-орденах, выбрит до синевы. Прямиком пошел к дому под черепичной крышей. Лида, узнав его, ахнула: Аслан! Ее муж собрал всю еду, поставил бутылку, усадили за стол гостя. Потом проведали деда: Шерешпан умер, его могилка была с краю кладбища. Аслан отправился домой в Баку, увезя фотоаппарат-лейку, с фотографиями хуторян, детей, дома, ставшего родным.