Хлеб моего детства...
Наталья БуняеваЯ помню себя лет с трех-четырех. В те детские годы жила у бабушки, в крошечном сельце Садовом. Село в одну улицу, казавшуюся нам, детворе, ужасно длинной.
Зима... Взрослые нам каждый год устраивали горку. Она была длинной, на всю улицу, и спускалась прямо к дороге, выложенной булыжником. По дороге этой раз в день может и протарахтит телега или проедет рейсовый автобус... А мы катались на санях, верещали от радости, считали, кто уехал дальше, и «прилипали» языками к полозьям саней. Дома бабушка ворчала: опять все мокрое, надо все развешивать над печкой, чтоб до завтра высохло.
А пока – садись обедать! Быстро-быстро прочитанная молитва, бабушка крестит беззубый рот, и мы приступаем к горячему, красному, аж полыхает, борщу. Был он «пустым» – без мяса, но вкусным необыкновенно. Потом с большого блюда снималось чистенькое полотенце, и там – вкуснейшая в мире еда: орешки! Это такие длинные полосочки теста, вывернутые наизнанку посередке. Получался бантик, обжаренный в масле. Потом на горку «бантиков» бабушка точила ножом белый, аж синий, сахар! И давала кружку «утрешнего» молока. После обеда наступало время сна: теплая русская печка так и манила к себе запахом прокаленных кирпичей, полушубков, брошенных туда для мягкости... Там, на печи, поиграв в «барашков» – особым способом свернутые шерстяные носки, незаметно засыпаю...
Так проходит вся зима: в играх, катаниях на санях, бабушкиных сказках о богатырях и Ване с Бабушкой Ягой... Иногда мы ходили к родственникам: у них было электричество и телевизор. Не помню, что показывали, но помню красивых лебедей у крестной матери в желтых, чем-то наполненных пузырях. Они казались мне чем-то волшебным... Да и сейчас кажутся.
Лето начиналось ровно в ту минуту, когда можно было выскочить на улицу босиком и помчаться по мягкой траве к подружкам. Собственно, все мои подружки – мои сестры: наша огромная семья занимала почти всю улицу Гагарина... И какое же это счастье – забраться в старинный сад, там налопаться кислющих, только завязавшихся яблок, алычи, сводившей челюсти, безвкусной вишни, едва потерявшей свои белые листочки... Вот интересно: и ничего у нас не болело, никакие животы. Потом всей ватагой отправляемся к кому-нибудь попить молочка. Помню запах хаты бабушек Уляши и Даши. Там всегда пахло блинами с вареньем. Стопка блинов ждала нас на столе, покрытом выцветшей клеенкой. Обед – ну кто-то покормит же... Наши родители и бабушки не волновались, если чада долго где-то «бздыкали» по улице. Зато и работа у нас стразу же появлялась: мы собирали кизяки. Незаменимая вещь в сельском хозяйстве: добавленные в глину с соломой, они превращались в отличный стройматериал: саман. Смешанные с глиной кизяки были незаменимы для «помазки» полов. Пол в нашей хате всегда сверкал желтым: бабушка следила за чистотой пола и красотой кровати «для гостей»: пышной, с горкой подушек, с накидкой и под пикейным голубым одеялом. Из-под покрывала свисали красивые подзоры: вязанные крючком кружева.
И на столе меня уже ждали высокие пышки, пропитанные подсолнечным маслом, теплые, чтобы не обжечься. В плошке мед, в стакане – молоко. Ни разу, никогда у меня не получились такие пышки, сколько ни пробовала. Со временем к этой вкуснейшей еде прибавлялись первые фрукты, вареники с творогом и вишней. Разложенные на тарелке, посыпанные сахаром, вареники с красными пупырями смешно «цвиркали», если неудачно их укусишь... Бабушка ругалась, но мне почему-то было смешно: на кофте оставалась розовая полоска.
Часто бабушка варила лапшу. Особенно если другие ее дети привезут внуков. Тогда начинался дележ сваренной курицы: Боре – ножки, чтоб далеко бегал... Борис добегал аж до Африки, служил там.
Ване – шею, чтоб подрос повыше... Он и правда, был маленьким, мой брат. Сейчас больше двух метров, седой как лунь и веселый как ребенок... Гале – крылышки. Улетела 20 лет назад в Германию. А мне почему-то куриные лапы... Всю жизнь пишу, как курица лапой, а с приходом компьютера так и буквы забыла.
В горячую лапшу бабушка добавляла несколько капель постного масла, и его золотые колечки расплывались по тарелке. Было очень весело их ловить, за что не раз получала по лбу деревянной ложкой: других у нас с бабушкой не было.
Лето! Это было лето. Это все, что угодно: яблоки из сада, бабушка делает наливку из вишен или варит варенье. Я тоскливо брожу вокруг с деревянной ложкой: жду сладкую пенку. Вечерять садимся «на порожке» дома: бабушка ставит табурет и в тарелки наливается наш вечный с ней борщ. Вкусно! У бабушки нет зубов, она хлеб крошит в тарелку. Я тоже. И настоящая сметана: моя крестная делает сливки, сметану, всякие сыры... Сметана лениво сползает с ложки...
А завтра опять лето. Уже спеет кукуруза: мы едим ее в промышленных масштабах – во всех дворах топятся уличные печи. Там запекается тыква с рисом внутри, парится кукуруза. Там же варится пойло для всякой живности. И там... Страшно вспомнить, а пережить каково? Там бабушка запаривает отруби: нам будут лечить цыпки. Рассадят вокруг огромного чугуна и вся «мелочь» сует ноги в горячее варево. Мы пищим, кто-то плачет, но под суровым бабушкиным взлядом не укроется ничего: ноги не вытаскивать! Потом нам вымоют пятки, и мы опять пылим по дороге с криком: едут калмыки! Калмыки, луноликие люди, добрые, сияющие улыбками, были местными коммивояжерами: меняли арбузы и дыни на картошку. А уж картохи у нас было... Огромная яма заполнялась доверху: себе и кому-нибудь помочь зимой обязательно – бабушкины сестры старше ее намного и болеют. Последняя умерла несколько лет назад в возрасте то ли ста лет, то ли больше... Она не знала год рождения.
Калмыки ведрами высыпают в брички картошку, взамен дают арбузы. Штук тридцать бабушка закатит под кровать. Парочку обязательно обмажет чистой глиной, просушит на солнце, и зимой мы едим красную и неимоверно сладкую мякоть. Сейчас таких арбузов нет. А тогда мы бегали по улице, и наши майки заскорузли от сока. Бабушки терпеливо меняли нам одежки...
Каждую неделю моя крестная затевалась с хлебом. Это было завораживающее действо. На длинный стол ставился огромный таз. В него просеивалась мука. Дрожжи, соль, вода... И все замешивалось в огромный шар. Он то растягивался натруженными руками по тазу, то снова собирался в гигантский ком. Тесто месилось несколько часов, я вот не помню всю эту процедуру... Но когда из печи доставали первые хлеба и вытряхивали их из квадратных форм – это было настоящее счастье. Уже ждала кружка молока, а на улице – друзья. Нам отдавали эту буханку: «Ешьте на здоровье, Христовы детки!» И мы аккуратно ломали буханку, выискивая в ней полости: здесь Бог живет...
А был еще «лапшевник»: кто не пробовал – не поймет никогда. Хотя все просто. Крестная собирала родню, бабушек тоже. И под тихие сплетни и церковные гимны на том же длинном столе, в том же огромном тазу замешивалось тесто. Ведро яиц мешалось с мукой, чуть воды, и тесто делилось на сотни колобков. Каждый раскатывался-скатывался в трубку, и все это дело резалось на тонюсенькие полосочки. Затем вся сырая лапша рассыпалась по специально простеленным простыням: на плиту, на диваны, ни кровати... Мы прибегали, мыли руки и ворошили эту пахнущую груду. И вот она высохла, наша лапша. Часть отсыпалась в холщовый мешок: не приведи Бог, похороны... Другая часть (не меньше ведра, а может, и больше) варилась. В готовую и теплую смесь опять вбивали яйца, не меньше ведра, добавляли большую банку или таз сметаны, смешивали, и все это раскладывалось по большущим противням. Через час нас ждал восхитительный пирог! Высотой с ладонь, пышный, теплый – он и с вареньем, и просто так. И кому как вздумается... Я и теперь его делаю. В небольшой сковороде...
Пора обуваться: пошли дожди... Бабушка приносит с огорода сноп укропа, и мы с сестрой обдираем толстые стволы и хрустим ими, пока скулы не сведет... Самое странное, что я не помню ни одной своей детской болезни: они потом, в школе начались. Крепкий был организм.
А знаете, почему все это пишу? Недавно буквально истерика взорвалась в соцсетях: как я буду жить без французского горошка? Без устриц, без сыра такого и сякого? Да. Трудно.
Можно и не выжить...