Оттолкнувшись от дна...

...Сначала я как-то испугалась: письмо пришло с незнакомого адреса. То есть: открывать — не открывать? Мало ли что в нем. В конце концов мой вечный грех - любопытство - победил. И долго не могла понять - от кого? Потом долго думала: как она меня нашла? И зачем? Подругами не были, так, встречались, жили рядом. Неприятностей от нее тоже было много...

А потом зачиталась. Просила писать еще, и Нина писала как-то «по-дневниковому»: потом чуть ли не шифровать пришлось. Рассказать о себе разрешила, тем более,что никто ее, наверное, уже и не помнит. Но я-то вспомнила...

Итак, по порядку. Много лет, десять или больше, мы жили рядом. Я вечно училась, работала, замужество, ребенок, часто было не до себя. Она — молчаливая, какая-то все время злая, что ли? В какой-то момент вдруг стало видно, что она пьет. И уже здорово выпивает! Жила Нина с матерью и старшей сестрой, обе сестры от разных отцов. Про бабушек и дедушек, всяких теть и других родственников не рассказывали. Но скандалили друг с другом все время — иной раз начинали с утра орать друг на друга и до вечера выясняли, кто кого и чем обидел.

Когда Нинель (настоящее имя) начала пить — никто не заметил. Крепкий организм перемалывал алкоголь как семечки, печень не страдала, а выпив, Нина заходила по-соседски, чайку попить, поиграть с моей дочкой, да просто пожаловаться на тяжелую жизнь. Нигде толком не работала, но умела содержать себя в порядке. Всегда причесанная, ногти, косметика — все сверкало. Моя свекровь все боялась, что она за моим мужем охотится, но тут уже было поздно: однолюб, да и у Нины ухажеров, особенно когда она в подпитии, был вагон и маленькая тележка.

Все рухнуло в одночасье: после очередного домашнего скандала к ним в квартиру зашел участковый. Нину увезли в отделение милиции, вскоре выяснилось, что она украла у кого-то деньги. Немного, но, видать, сильно обидела... И началось! После суда она уже не остановилась: не пила только в те дни, когда нужно было идти отмечаться в милицию, — срок дали условный, маленький, восемь месяцев. Да и то, бывало, после вчерашнего, ходила и отмечаться и снова уходить «за гаражи»: там ждали очередные собутыльники, такие же как сама.

Мать ее, покойница, вроде старалась что-то сделать, но что сделаешь, когда у тебя из-под носа последнюю копейку уносят? Да еще молодая девица. Нам было-то лет... Ну тридцать. Да я и постарше буду, точно.

Допивалась наша Нинель до того, что домой ее буквально приносили такие же подружки, без чувств, без денег, а, бывало, и без пальто или кофты. Мать бросалась на нее с кулаками, но что сделаешь-то? Мы с мужем без конца договаривались, чтобы ее «зашить», но всех «зашивок» хватало на неделю, максимум на месяц. Как она выводила организм из этого состояния — не знаю. Дружить и пить чаи мы перестали, и с облегчением я вздохнула только после того, как поменяли адрес. И что вы думаете? Она меня нашла! Неожиданно устроилась уборщицей в школу, где училась дочка. И снова я видела фокус: в детской раздевалке выпить бутылку водки минут за двадцать. Ну в других обстоятельствах — гвозди бы делать из этой женщины, не иначе!

Из уборщиц ее выгнали быстро: у детей из карманов курточек и пальто стали пропадать мелочи: деньги, ключи (а в начале 90-х это было особо опасно), все, что школьник забывал переложить в ранец. Пила без продыха, тем более что «аптечный» алкоголь был чуть ли не даром. Нина стала стремительно стареть, дурнеть не только на лицо, но и вообще: кожа синела, а душа, думаю, чернела, хоть и видела я ее плачущей горькими слезами. Но помочь уже было трудно или невозможно.

...А потом она исчезла. Где-то в начале двухтысячных я ее видела пару раз. Мне за сорок, ей — за тридцать. И вроде, была она беременной. А потом Нина исчезла. Куда — стало известно только сейчас. Письма ее летели как голуби, фразы отрывистые, легкие, как-то мало связанные, присылала и фото. Меня и на слезу пробивало... Кто адрес дал — не говорит. Хотя он у меня не меняется уже много лет.

Ну и раз она разрешила написать о ее жизни (а она, на мой взгляд, уникальная) — напишу и я. Фотографии просила не выставлять, только те, где ее не сильно видно: не запрещено, но и не одобряется. Как-то так.

«Здравствуй, моя дорогая! Ты не удивляйся, что пишу тебе...» Я и не удивляюсь, я думаю, куда ж ты пропала?! И что жива еще - тоже удивляюсь. Уж не молодушки обе... Мне за, тебе под «полтинник».

«Ты же помнишь, как я пила? Сейчас я сама себя осуждаю, прошу у Бога прощения бесконечно, да и грехов отпущение. Они у меня — смертные! Не думай, я не в тюрьме, я — в прекрасном и светлом месте, где наконец-то душа успокоилась, мысли стали в ряд, и больше никакого алкоголя. Давно не пью совсем. Три года не прикасалась даже к чаю — только вода из-под крана да из родника.

Когда в последний раз выгнали с проклятьями из дома, я не знала, куда идти... На улице осень, жду ребенка, денег нет, выпить не на что, одежды нет. Ничего нет. Хотела веревку на шею, но держало на этой земле ожидание... Да и то, скорее, любопытство.

Приютила подруга, такая же горькая пьяница, как и я. Меня не сдерживало даже ожидание ребенка. Наоборот, чтобы выжить, мы устроились у церкви! Беременной подавали больше. На подаяния и жили - пили обе. В марте прямо к воротам Андреевского храма приехала «скорая»: у меня начались схватки. Я зачем-то так долго терпела, да и врачей никто особо не торопился звать, что роды произошли прямо в машине. Я видела своего ребенка, белого до синевы, единственный раз закричавшего. Так слабо и тихо... А привезли в родильный дом меня одну: мой сын умер прямо в машине. Из роддома ушла через день: никто в палате не хотел лежать вместе со мной, хотя устроили меня в отделение для необследованных мамочек.

И снова ворота церкви, а на улице конец марта. Холодно, сыро и промозгло. Зашла погреться в храм, устроилась в каком-то закутке и последнее, что помню — лицо старой женщины: знаю, что она убиралась в церкви. И снова — больница, большая потеря крови, но в этот раз меня уже не гнали, и навещала баба Оля — Ольга Петровна. Она и в храм успевала, и ко мне. Когда выписалась — вообще чудо случилось: баба Оля забрала меня к себе. Вот так просто и сказала: «Хватит, доча, мерзнуть, будешь жить со мной. Но пить больше не будешь!» Через два месяца она взяла меня в паломническую поездку по монастырям, аж за Москву. Там, в Александро-Невском монастыре жила ее родная сестра. Заодно и проведать...

Она вернулась домой, а я осталась: в монастыре так тихо, так славно пахло чем-то хвойным, было так тепло, и монахини и послушницы как родные... Первая беседа с матушкой- игуменьей Тамарой все расставила по местам: живи сколько хочешь, будешь инокиней, послушницей. Если решишь — примешь постриг. Нет — ну так никто и тогда гнать не будет. У нас есть женщины, крепко битые судьбой. Ничего, живут...

А дальше все как во сне: распорядок в монастыре строгий, подъем в пять утра и сразу же молитвы, литургии, простой завтрак, послушания, обед, молитвы, опять послушания и так до вечера. Келья у меня маленькая: кровать, шкаф, стол да полка с книгами. И живу я тут уже почти десять лет.

Как принимала постриг — вообще не помню. Но еще до пострига с матушкой-игуменьей советовалась: хотела принять не только постриг, но и схиму — то есть вообще уйти от мира. Честно говоря, мне и жить-то не хотелось: то сынок снится, то какая-то птица под окном плачет, то сама в тайне от всех плачу... Матушка тогда сказала слова из Матфея: Бог не есть Бог мертвых, но живых. И после пострига, помимо послушаний на кухне, где я научилась вкусно готовить, на пасеке, в коровьем хлеву или козьем загоне я всегда повторяла как молитву эти слова: Бог — для живых. А живы мы всегда, даже если в схиме и отдельно от людей... В тюрьмах же живут? А у нас красота! И мы, горстка женщин, сами создаем эту красоту: монастырь чем-то похож на берендеево царство: красивые домики, все уютно, все в садах. И послушания больше не кажутся чем-то не подъемным, да ту же картошку можно копать с молитвой...

У нас монахини, кстати, и программисты есть, портные, иконописцы, повара, агрономы... Каждая сестра вносит свой вклад в жизнь монастыря. А если Бог не сподобил приобрести какую-нибудь профессию — у нас есть матушки старенькие. За ними уход нужен...

Сейчас я заведую воскресной школой: заочно окончила педагогический православный институт. У меня 12 девочек, все из неблагополучных семей. Вот, учу их всему, чему научилась сама. Приглашаю учителей из обычной школы, сестры научили их шить, кое-кто рвется в иконописную мастерскую, две девочки будут поступать в медицинские учебные заведения. В общем, прошла я большой и трудный путь и нашла тихую гавань... И пишу тебе, кстати, выполняя поручение матушки-игуменьи: проси прощения у всех, кого обидела. Это никогда не поздно - увидела, что я опять плачу. А я и не помню уж никого из родного города. Мама умерла, сестра общаться не хочет. Ольги Петровны тоже нет... Я, можно сказать, за нее и живу. Ты прости меня, если чем обидела».

Я написала ответ, показался формальным. Письма сестры-монахини имянареченной Ирины были куда образней и подробнее. Вот так: жизнь течет как река — у кого-то быстро, у кого-то медленно. Кто-то сознательно, а потом уже и бессознательно топит ее в страстях и пороках, кто-то выныривает, оттолкнувшись от дна. Морали тут нет никакой. Просто теперь я тоже буду твердо знать: Бог не есть Бог мертвых, но живых. И пока мы живем — надо стараться как-то поувереннее переносить тяготы и лишения этой жизни. И радоваться даже малому, но хорошему.

 

монахиня, постриг