Мое страшное детство

Дети и война. К 75-летию Победы

Сидим с Ниной Викторовной Ткаченко в уютном дворе хрущевской пятиэтажки. Договорились встретиться давно, но что-то не могли выбрать время. Конец августа, вечер, тепло и хорошо. Хочется закрыть глаза и задремать под тихий голос пожилой женщины... Живет она не одна: семья внука в приказном порядке забрала бабушку к себе из Северной столицы, чтобы присматривать. Как-никак восемьдесят пятый годок пошел...

Дворик тихий, увит зеленью, молодых людей и детей мало – все стремятся в новостройки. «Ой, а я не люблю эти каменные высотки! Ну что там? Как улей...»

Квартира Нины Викторовны на первом этаже, и это стало еще одним определяющим фактором для переезда. А прописана она в Санкт-Петербурге: «Сейчас в моей квартире брат Ваня живет. Тоже с внуком... Наши дети врачи, как и родители, как и мы – династия! Ну, давай, дочка, спрашивай про войну, а то я сейчас как начну рассказывать, до завтра не остановлюсь...»

Родилась Нина Викторовна в 1935 году. Отец – хирург в небольшой ленинградской больнице, мама там же, терапевт. Родители родились в 1910 году, учились в одном институте, вместе в одной больнице и работали. Только папа Витя родом из солнечной Одессы. А мама – ленинградка. Жили не тужили, Ниночка каждое лето у бабушки в Одессе, у моря. Потом родился братик, и первые «каникулы» в своей жизни провел там же, в Одессе, у бабушки Клавдии Ивановны.

«Знаешь, это были самые счастливые годы моей жизни, даже те, которых я не помню. Тихий одесский дворик, с десяток семей в увитом плющом и виноградом пространстве. Я помню некоторых соседей. К примеру, дедушку Моисея Соломоновича и его жену, бабушку Эсфирь, Фиру Израилевну. У них было двое сыновей, две невестки и сколько-то внуков. Четверо или пятеро... Все жили в одном дворе, шумно и дружно. Были армяне Осипянц и русские семьи: Семеновы, Ползуновы, еще кто-то... Детей много, разных возрастов. К палисадникам, где до зимы цвели розы, никого и близко не подпускали: у мальчиков было небольшое вытоптанное футбольное поле, у девочек тихий уголок у сараев: там играли в куклы, шили одежки для пупсов, пели песни. А по пятницам бабушка Фира выносила во двор огромный котел, и весь двор приносил овощи, курочку, зелень всякую. И на дровяной печи бабушки варили «кулеш»: все принесенное мыли, чистили, резали... Мужчины несли пиво, вино, детям варили компот, и вечером все собирались за длинным столом, где обычно старики играли в домино. Начинался пятничный пир: разговоры, песни, вкусный лимонад, кто-то не пил, кто-то напивался крепенько. В это, наверное, трудно поверить, но так жили во многих одесских двориках: днем двери не закрывались, ночью бабушка накидывала на петлю крючок. Взрослые работали на нефтебазе, старики ловили рыбу, чинили лодки на берегу: Одесса, мой город у моря...»

20 июня 1941 года у брата Ванечки первый день рождения! Приехала мама Оля, отпуск у нее, папа Витя как раз получал новую квартиру, вернее, комнату в коммуналке, прямо в больничном городке. Остался делать ремонт, но большого плюшевого медведя с глазами-пуговицами сыну передал. Все было как всегда: пятничный котел, вкусная еда, пироги, поздравления и Ване, и всей семье. В субботу все отдыхали, кто-то возился в маленьком огородике: каждая семья владела участком земли. Детям привезли целый стог зеленого гороха, и они увлеченно обрывали стручки, хвастаясь, кто сколько съел. Вообще-то, горох предназначался для двух старых лошадок дедушки Моисея, вислоухих, со стертыми зубами, у одной было бельмо на глазу. Дедушка всеми правдами и неправдами добывал для них сено, заготавливал корм на зиму, и этих почтенных старушек никто и не пытался отнять: они ни на колбасу, ни для работы уже давно не годились. Дедушка холил и лелеял своих лошадок, выводил их на выгон, похрустеть травкой, а иногда накрывал их спины старым одеялом и сажал детей, покататься.

Ночью почему-то было тревожно. Бабушка ворочалась, не спала, Ваня капризничал: резались зубы. Мама маялась... И уже утром прозвучало слово «война». Кто первым сказал, поди разберись. Старались не верить, гасили панику, страх, ну а в обед услышали по репродуктору речь Молотова.

«Никогда не забуду страшный крик бабушки Фиры: ее сыновья в этот же день, к вечеру, ушли с вещмешками в военкомат. Остались их жены и дети. Да много мужчин ушло, и молодые, и даже в возрасте. А через день вдруг загрустил дедушка Моисей. То как-то держался, говорил, что война скоро кончится, а тут как-то сник. Думал думу. И ближе к ночи вся еврейская семья стала выносить во двор узлы и чемоданы. Дети шумели, жильцы мрачно спрашивали: куда это они? Дедушка сказал, что семью будет вывозить от греха подальше. Куда, на чем? «А кобылы мои на что?» Одна телега имеется, вторую где-то раздобыл, стучал молотком по ободам, что-то поправлял, и наконец началась погрузка. Утомленная семья погрузилась в телеги, и они медленно выехали со двора. Уже потом, после войны, мы узнали, что деду кто-то шепнул, что евреям лучше бежать. И кто сообразительнее – те уходили подальше от города. Но многие говорили, что немцы нация культурная, ничего никому не сделают. «Культурная нация» немцы и некультурные румыны за очень короткое время уничтожили, по разным оценкам, около сотни тысяч евреев и цыган. Как и кто надоумил деда Моисея – не известно. Как он проехал по засушливым местам? Непонятно. Но он гнал своих лошадок до южного побережья Крыма, останавливаясь только днем, в тени каких-нибудь посадок для отдыха. По дороге покупал муку. Так увел семью в непроходимые леса, поселился рядом с какими-то староверами. До Победы боялся возвращаться в Одессу: мало ли что? Вернулся, а там уже сыновья дома, в неведении, где искать семью. Оба сына в медалях, оба раненые. Все живые, и это было счастье».

Бабушка Клава тоже собирала вещи: надо было отправлять невестку и внуков домой, в Ленинград. Собрала все, что могла, и даже нагрузила на самодельную тележку огромный мешок с сухарями и травками: сухари собирала, помня о голоде тридцатых годов, ну и травы от всяких болячек. Мама Оля ни за что не хотела это брать, потому что довезти все просто не было сил. Двое малышей на руках! И бабушка решается: она едет в Ленинград, доставляет всех домой, потом возвращается.

«Я хорошо помню день отъезда. Только прогремели колеса телеги деда Моисея, как загремели колеса нашей тачки. Тащили ее мама и бабушка, мы сидели на узлах и этом огромном мешке. Мама чуть не плакала от стыда: ну куда столько всего? Бабушка только ругалась: «Дурная, это война! Ты знаешь, что нас ждет? И я не знаю. Так лучше свечки и спички запасти, чем потом искать!» Вообще, бабушка виртуозно говорила на одесском суржике, языке, состоящем из украинских, русских, еврейских и даже румынских слов. Я так не умею, хотя помню, как бабушка ругалась на маму, а скорее всего, на всё: «Не делай мне расстройство! Моя головная боль уже не терпит этих шлемазлов!» Это о тех, кто спрашивал, куда так навьючились. На железнодорожном вокзале поезда были все забиты под завязку – уезжали отдыхающие, военные, кто служил в других городах и был в отпуске, уезжало огромное количество народа. И нам таки повезло! Когда станция уже задыхалась от нехватки поездов, шли разговоры о бомбежках в пути, и было страшно, нам подали незапланированный поезд: грузовые вагоны, куда мы втиснулись со своим скарбом. Я помню, как бабушка Клава, растолкав всех, кого могла, буквально запихнула маму, передавала ей узлы и наш мешок, потом нас, детей, а потом, неловко закинув ногу в туфле, зацепилась за пол в вагоне. И ей было все равно, что юбка задралась. Мама, усадив нас в какой-то угол, затащила бабушку.

Наконец все расселись на полу: на какой-то соломе, что ли... Двери закрыли, и поезд тронулся. Нам было уже все равно: как мы поедем и куда. Почему-то все стали засыпать, пассажиры странного вагона смертельно устали в схватке за этот самый вагон. Ехали быстро, поезд не издавал никаких гудков, не включались никакие огни, и даже паровозный пар шипел тихо. Ехали всю ночь и утро. Без остановок. Остановились в Ростове-на-Дону. Мы выгрузились и почти сразу же взяли билеты (тогда еще можно было купить) до Ленинграда. Уже и поезд был другой, и назывался по-военному – эшелон, а сколько ехали – не помню. В Москве долго стояли. В Ленинград приехали даже не на вокзал, на какую-то станцию. Было тепло и темно – мама устроила всех в какое-то тихое местечко, потом выяснилось, что у нас украли чемодан с нашими одежками и игрушками. Это не сильно расстроило бабушку, главное, что ее мешки и «уклунки» были при ней. Папа приехал утром на полуторке. Поругал бабушку за багаж, погрузились и поехали».

Продолжение следует.