Мое страшное детство
Наталья Буняевадети и война. К 75-летию Победы
Война и дети. Дети и война... Есть ли более страдающие в этих ужасных обстоятельствах люди? На своих хрупких плечиках они вынесли все: голод, холод, оккупацию, работу до изнеможения. Я постоянно держу неподалеку от себя блокнот: иногда встречаюсь с теми самыми бывшими детьми... И их рассказы повергают в шок, вызывают слезы... Ну и плачем вместе, когда они вспоминают те страшные годы. И те обстоятельства, в которых я вот, к примеру, и дня бы не прожила.
Продолжаем цикл рассказов о том самом военном детстве. Если у вас есть что рассказать о своем военном детстве, пишите мне по адресу: sowa_12@mail.ru. Можно позвонить по телефону 8-918-776-3903. Ваши рассказы будут услышаны.
Окончание. Начало в №№ 76-77, 96.
Нина Викторовна Ткаченко, пережившая блокаду, рассказывает о своем детстве. Мы остановились на том, что еды в доме не осталось.
… «Мама к концу ноября уже и ходить не могла: ноги просто отказывали. Страшно похудела, все суставы казались огромными, ноги начали отекать. А это – грозный признак надвигающегося конца. И в больнице ей дали отпуск. Приходили врачи, советовали растерявшейся бабушке, как поднять больную дочь. Приносили кашу или суп. Бабушка резко ограничила потребление воды. Теперь только отвар травок, которые привезла с собой и собрала тут, у дома. Бабушка без конца растирала мамины ноги, оборачивала их мокрыми тряпками. Плотно перевязывала. Подкладывала лишний кусочек, несмотря на протесты. Приказывала замолчать, если мама заводила свою песню про скорую смерть. И методично, буквально по сантиметру, обследовала подвал. Надо сказать, он был огромный, протянулся под всем нашим домом. Видимо, когда-то тут были какие-то склады. А когда дом заселили врачи, жилконтора разделила подвал на отсеки, и всем досталось по собственному подвальчику.
Итак, бабушкины находки. Кучка старой-престарой картошки, неоднократно прораставшей в темном подвале и издававшей ужасный запах. Бабушка порылась в этом зловонии и нашла-таки с десяток молодых клубней, выросших на остатках старых картофелин. Из этой кучки, как руки, тянулись бледные побеги, скатывались, сплетались между собой... Потом и им нашлось применение. А пока с большой опаской бабушка сварила один маленький клубенек и попробовала. Ничего, обошлось. Этой картошки нам хватило на несколько дней. Далее: в каком-то углу бабушка нашла белый и чистый мел! Видимо, кто-то еще до войны собирался делать ремонт... Мела набралось больше ведра. Большие снежно-белые куски! Как их применить в хозяйстве? Один кусок, небольшой, бабушка растолкла и понемножку давала нам с Ваней в качестве витаминов, чтобы укрепить кости. Ваня плевался, но все-таки что-то глотал. Мы с мамой принимали «лекарство» безропотно. Остальное бабушка потащила на обменный рынок, по-моему, к Кузнецкому мосту. И – о чудо! Кому-то мел понадобился: после обстрела ремонтировали квартиру. Бабушка торговалась до последнего и таки выменяла буханку хлеба. Белого, настоящего! Это был праздник, и это были наши слезы: как, откуда в голодном городе появились все эти страшные люди, с лоснящимися физиономиями, довольные жизнью?.. Противно было унижаться перед ними. Но приходилось. Понятно, что эта участь постигла бабушку с ее неуемной энергией торговаться на черном рынке, как на Привозе. Но на одесском Привозе это было едва ли не весело, а тут... Бабушка плакала.
За несколько дней до нового, 1942 года подняли нормы отпуска хлеба. Ленинградцы восприняли это как добрый знак. В общей сложности наша маленькая семья получала теперь 800 граммов хлеба. Благодаря нашей бабушке и ее запасам мы выжили! Мамины коллеги принесли нам две большие ампулы с глюкозой. Не берусь сказать, чего им это стоило, но теперь мы пили сладко-горький чай! Это основательно поддержало мамины силы, и она наконец встала. Выбрала красивые платья, взяла обручальные кольца и бабушкины золотые сережки и побрела на «менку». Мы, все трое, лежали под одеялами: бабушке нездоровилось, Ванечка все больше спал, я смотрела на тени на стене и представляла, что я буду есть, когда закончится блокада. Дальше сладкой пшенной каши мои мечты не заходили, но мысленно я ее ела... Мама вернулась под вечер. С хлебом, кульком крупы, кусочком сала и (о радость!) с куском сахара. Белая такая глыбка, отливающая синевой. Бабушка, кряхтя, поднялась, и впервые с начала ноября мы ели не наш пустой суп, а настоящую еду! Хлеб с салом, листья «хряпы» (заквашенные верхние капустные листья). Мы пили чай! Пусть из бабушкиных веточек, зато с хлебом и сахаром. Правда, бабушка дала понемногу всего: завтра будет день, и он будет голодным. Но даже такая одноразовая еда поддержала наши силы.
25 декабря 1941 года – отправной день. С этого дня страшный голод в нашей семье пошел на убыль. В пищу шло все, что только могли принять наши истерзанные желудки. Как мы выжили два месяца на крошечном пайке – до сих пор не понимаю. Спасла бабушкина мудрость: еда, любая, три раза в день! Меньше воды, все едят за общим столом. Бабушка, как могла, искала нам еду. Лакомством был жмых или «дуранда», как его называли ленинградцы. Бабушка выменяла на свое пальто с котиковым воротником целую плитку. И так просто погрызть не давала: запаривала кипятком, чтобы размягчить и не повредить наши желудки. Что ела сама? Не знаю...
Первое чудо случилось на Новый год. В маминой больнице, во флигеле, устроили елку для детей сотрудников. Я плохо ее помню: как в тумане все плывет. Смеющиеся больные, свесившись с коек, слушают немудреный концерт. Хором пели, кто мог – танцевал, был Дед Мороз и подарки! Всем детям дали по кулечку: две конфетки, мандарин, два печенья и два больших сухаря! Из всего перечисленного мой братик Ваня согласился только на конфеты. При виде мандарин заревел, все остальное было знакомо. У нас и елка была! Раньше она была большой елью, стоявшей в нашем дворе. Ее снес снаряд, а ветка нам досталась. Нашли блестящую бумажку, старый бабушкин цветастый платок порезали на тряпочки, обвязали ветку, и получилось красиво. Мама и бабушка пригласили соседок-студенток, кто был не на дежурстве, позвали старого доктора, худого, как... Как не знаю кто. Старый врач как-то выжил и принес большую свечу, свой хлеб, и пир начался. Был и наш вечный суп, и кусочки хлеба, поджаренные на сале, и сахар, и чай. Молодой доктор жил в больнице.
Месяц опять впроголодь. Вроде и хлеба хватает, и качество получше, но одним хлебом не будешь сыт. А у нас ребенок полтора года. Нужно молоко, нужно мясо, жиры... Как-то продержались до следующего повышения норм. Теперь, в конце января 42-го, наша семья получала уже больше килограмма хлеба. Бабушка нашла в подвале ведро серой, превратившейся в камень соли! Видимо, когда-то в эту соль ставили елку на Новый год, вся она была перемешана с елочными иглами. Бабушка ее колола, все перебрала, пересеяла и спрятала. Ленинградцам стали выдавать какой-то приварок, понемногу жиров. Мы поджаривали хлеб, запивали отваром: бабушка уже просто ломала веточки за окном, не выбирая, которые молодые, а какие нет. К концу зимы наше положение уже не было таким отчаянным: мы получали достаточно хлеба. И вот что интересно: ни я, ни Ваня ни разу не заболели ничем этой страшной зимой. А ведь люди умирали от приобретенных в самые голодные месяцы болезней. Может, потому что нас никуда не выпускали, боялись лихих людей, каннибалов, грабителей? Мы всю эту страшную зиму просидели взаперти.
И снова чудо, на этот раз волшебное: с фронта пришел сосед. Узнав, что его семья эвакуировалась куда-то к Волге, пригорюнился и собрался уходить. А перед этим хлопал себя по коленям: дети худые, светятся, бабушка болеет, мама безвылазно в больнице. И вывалил нам на стол содержимое своего вещевого мешка! Консервы, сухари, сушеный лук, какие-то кулечки, махорка! Все отдал нам и ушел, расцеловавшись с бабушкой и подмигивая нам. Но мы-то видели слезы на его глазах. Откуда он пришел, куда ушел, Бог весть... Звали его Николаем, и бабушка потом уверяла, что это и был Святой Николай. Якобы он многим являлся в те страшные дни. Еда подняла нас всех. Утроила силы, даже наш Ваня, раньше безучастно смотревший в потолок, ожил. Стал играть в самодельные игрушки, которые мастерила ему бабушка. Кстати, махорку она удачно выменяла на сгущенное молоко, что тоже пошло на пользу мальчику».
И вот весна! Началась она как-то внезапно, или так показалось маленькой блокаднице... Бабушка Клава активно участвовала в очистке города, дабы не допустить эпидемии. И тогда было страшно: все, что скрывал снег, теперь вышло наружу. По городу непрерывно курсировали машины, собирали тела, подвозили воду, и люди мыли все, что поддавалось мойке. И уже к концу весны все свободные земли покрылись грядками.
Нина Викторовна вспоминает: «Бабушка сажала все, семена выдавали в жилконторе. Какие-то семена, уже старые, посеяла за нашим домом. Туда же пошли ростки картошки, которые мы нашли в подвале. На всю длину дома протянулся наш огород, и он дал вполне себе хороший урожай: редиска, огурцы, картошка, даже укроп был. Кусты малины и смородины, обломанные, но живые, тянулись к солнцу и были покрыты ягодами. Бабушка выращивала и «общественную» капусту. Ведро старой соли пригодилось: на зиму все было заготовлено, засолено, засушено. Бабушка еще весной ходила на Невку, туда зашел косяк корюшки. Небольшая рыбка спасла много жизней, а бабушка умелая одесская рыбачка! Сушеная рыба зимой заменила мясо и вообще белковую пищу. Уже и зима была не такой жестокой, по крайней мере к нашей семье. Запасы были, одежда, хоть и старая и истрепанная, была. А на обстрелы мы привыкли не обращать внимания до тех пор, пока у нас не снесло взрывом стену дома. Буквально в тот же день приехали какие-то женщины и вместе с бабушкой быстро восстановили стену и часть крыши. Получилось криво, но мы прожили в этом доме до 47-го года. Началась вторая блокадная зима. Я пошла в первый класс, школа была далеко от нашего дома. Занятия проходили в настоящем классе, и очень часто в бомбоубежище. Тетрадей не было, писали мы на газетных листках, на старых книжках между строк. У меня был очень ценный химический карандаш, берегла я его... Писали чернилами из бузины. Наверное... Бабушка разводила их в стакане, и можно было писать перьевой ручкой.
27 января 1944 года полное снятие блокады Ленинграда! Это было счастье, всеобщее ликование. На другой день, видимо, на радостях власти города выдали по две селедки. Мама запретила есть ее сразу всю. По кусочку, понемножку... И это спасло нас от еще одной беды, а многие блокадники не выдержали этого... У мамы прибавилось пациентов, были и умершие.
Весной этого же года пришел с войны папа. Ранение у него было серьезным: ампутирована часть легкого. И рана так и не зажила. Даже после того, как мы всей семьей перебрались в Одессу, уже в 47-м году. Там климат был помягче, бабушка надеялась на море, и мы ехали в неизвестность. Вернулись в бабушкин двор, в ее маленькую квартиру. Уцелевшие соседи были нам безмерно рады, несли в подарок и еду, и разные вещи: вышитые салфетки, накидки для подушек, посуду. Мама устроилась на работу в местную больницу, туда же и папу определила. Я училась, бабушка получила отдых. Она успела найти и разработать наш огород, вырастить урожай. Но это же Одесса! Голод, тот страшный ад нам уже не грозил. Папа не пережил этот год, умер в больнице, на руках у мамы. Мама надолго пережила его. Бабушка ушла из жизни в 1960 году. Все они покоятся на одном кладбище. Я вот живу... Ленинград! Я люблю этот город и боюсь его: рана, нанесенная войной, так и не затянулась. Но я, как и многие, храню память и рассказываю историю блокады внукам. Слушают, но уже все мои рассказы знают наизусть...»