Сын об отце

письмо номера

24 мая мировая общественность отметила 115-ю годовщину со дня рождения одного из величайших художников слова ХХ века, лауреата Нобелевской премии Михаила Александровича Шолохова, а 23 мая должно было исполниться 85 лет его младшему сыну Михаилу.

С Михаилом Михайловичем меня связывала многолетняя дружба. А началась она 17 ноября 1990 года. Именно в этот день он был избран атаманом Союза казаков Дона. Мне посчастливилось присутствовать на этом казачьем круге. Михаил Михайлович долго и упорно не соглашался, чтобы его избирали атаманом. Старикам пришлось затратить немало усилий, чтобы уговорить его стать хотя бы на небольшой срок атаманом казаков Дона. В конце концов он дал согласие – на один год.

В 2002 году вышла о нём книга А. А. Озерова и А. Г. Киблицкого «Войсковой атаман М.М. Шолохов». Выступая на презентации этой книги, Михаил Михайлович отметил: «По натуре я не атаман. Я учитель. Преподаю в ростовских вузах. Когда в 1990 году ко мне пришли с просьбой возглавить реанимируемое казачье движение, дал согласие на атаманство только на один год. Так и влип в историю. Для меня настоящий казак ассоциируется с обликом мужественного, правдивого, самодисциплинированного человека. Другого казака – не признаю. А. С. Пушкин сказал: «Действительный прогресс общества может быть только в сфере нравственности». Любой прогресс – технический, политический, экономический, осуществляемый без духовного прогресса, – страшен».

Михаил Михайлович кандидат философских наук, был Почётным профессором Московского государственного гуманитарного университета им. М.А. Шолохова (ныне Москов-ский педагогический гуманитарный университет. – П. Ф.). В 1957 году он с отличием окончил МГУ по специальности «биология». Однако со временем увлекся философией, поступил в аспирантуру, защитил диссертацию и стал преподавателем Ростовского университета. По этому поводу его отец неоднократно шутливо называл его философом от биологии. А когда его перевели на работу в Ростовский филиал Академии МВД СССР, то отец вновь в письме обратился к нему в шутливой форме и попросил разъяснения: «Как же мне, Михаил Михайлович, Вас теперь называть: философом от милиции или лучше – милиционером от философии?».

Выйдя на заслуженный отдых, Михаил Михайлович переехал из Ростова-на-Дону в Вёшенскую и, как его отец, проживал в этом замечательном уголке природы среди потомков-казаков, героев произведений его отца. Он неоднократно посещал город Ставрополь, будучи атаманом Союза казаков Всевеликого войска Донского и в качестве почётного гостя Ставропольского филиала МГГУ им. М. А. Шолохова при проведении мероприятий «Шолоховская весна» и «Шолоховская осень».

Михаил Михайлович, в отличие от своего старшего брата Александра, который, став учёным-биологом в Никитском ботаническом саду в Крыму, жил сравнительно неподалеку от Вёшенской и часто вместе с отцом бывал на рыбалке, охоте. Отец не столь часто раскрывал мысли перед своими детьми, но с Михаилом они нередко беседовали на различные темы. Эти беседы и наблюдения за работой отца, его отдыхом, различными встречами стали основными воспоминаниями, помещёнными в книге «Об отце», вышедшей в издательстве «Советский писатель» в 2004 году. Предлагаю читателям ознакомиться с отдельными отрывками этой книги. Они очень занимательны и поучительны.

«Революция. Гражданская война. С неё всё началось. Гражданская война, она, брат, помимо всего прочего, тем пакостна, что ни победы, ни победителя в ней не бывает… Вот немца победили. Вернулись победители домой. Радость, объятия, поцелуи. Праздник, что тут ещё скажешь. Всеобщий и всенародный. Кто горя хлебнул полной мерой и те, хоть в слезах, но празднуют. И возьми Гражданскую… У тётки моей, у твоей бабки двоюродной, Ольги Михайловны, – четыре сына: Иван, Валентин, Александр и Владимир. Трое – бойцы Добровольческой армии, а Валентин – красный. Ну, Сашки с Владимиром в то время на Дону не было, а Иван с Валентином – тут, рядом по родным буграм друг за другом гоняются. Выбьют красные белых с хутора, Валентин заскакивает домой, воды попил, не раздеваясь: «Ничего, мать, не горюй! Сейчас всыплем этой контре, заживём по-новому!» На коня – и ходу! А мать в слёзы, волосы на голове рвёт.

– Валентинов-то и запах ещё из горницы не выветрился. А через день таким же макаром Иван влетает. «Был Валька, подлюга? Ну, попадётся он мне! Ничего, погоди, мать, немного, выбьем эту сволоту с нашего Дона, заживём по-старому!» – радуйся, мол, родимая маманя. Поцеловал и загремел шашкой с крыльца. А мать уже об печь головой бьётся… И так ведь не раз, не два. Букановская – порасспроси-ка мать, она тебе расскажет, – двенадцать раз из рук в руки переходила. Ну да ладно… О чём я говорил-то?

Да, так вот… и побрели потом к своим разбитым куреням да порушенным семьям все, кто уцелел. И победители, и побеждённые. Иван у Петра хату спалил, всю родню перепорол-пострелял. Петро тоже перед Иваном в долгу не остался, всё сполна вернул, ещё и с довеском. – Нет, нет, это я уже не про твоего дядьку Ивана. Те, кроме Сашки, все погибли. Это я уже так вообще говорю. – Вернулись, стало быть, вояки, из одного колодца воду берут, поскольку раз на день глаза друг другу мозолят…

Каково? Хватает воображения? Тут, по-моему, и самого небогатого хватит, чтобы мороз по коже продрал. Вот и воображай дальше… Избрали хуторскую советскую власть. Не хуторяне, конечно. Станичная власть её избрала. А ту, естественно, областная. Ну «и так далее», как казаки говорят. И вот сидит эта новоизбранная власть в атаманской правленческой избе либо ещё лучше – в экспроприированной хате какого-нибудь хуторского «богача» или попа. А за окном неуютно. Больше того, жутковато. Хлебом-солью как в кино, его не встречали. Через окно, бывает, и постреливают. Будешь ты ждать, когда тебе пулю в лоб влепят? А то и просто вилами в подходящем месте? Никакой настоящий казак ждать этого не будет. Повесит он наган на бок, чтоб всем видно было, и пойдёт врагов искать. А как его определишь, врага-то, когда в хуторе на тебя чуть не каждый второй чёртом глядит? Да только лишь так: есть, понимаешь ли, подозреньице, что Иван может какую-нибудь пакость отмочить. Он и богатенький был – аж две пары быков имел – и оружие, поговаривают, припрятал, не все сдал. И морда его тебе не нравится. И баба его твою бабу курвой как-то обозвала. За ведьмами когда-то гонялись. Скот-то падает? Должен же виноватый быть? – Не иначе как Макариха. И из турков она, говорят. И как-то ночью видали люди, как она, сучка, чёрным кобелем обернулась… Час от часу подозреньице растёт; подозрение растет – страх все сильнее; страх подрос, а подозрение, глядь, уже в уверенность выросло. Остаётся лишь в «дело» оформить эту подозрительную уверенность, которую нашептала тебе твоя «революционная бдительность», на собственном страхе да на ненависти замешенная. И пошло-поехало… И так каждый хутор. Все города и веси. По всей стране… Мы до сих пор из этой подозрительности никак выпростаться не можем.

А те, кто не при власти оставались, думаешь, сидели и молчали? Как бараны, ждали, когда их на зарез поведут? Нет, брат, тоже и брыкались, и бодались, и мычали, и блеяли, кто как мог. Вот и разберись тут, кто виноват. И можно ли всю вину на кого-то одного валить, будь то хоть сам Сталин. А коллективизация? А 33-й год? А дальше? Когда там по вашим учебникам Гражданская война закончилась? В 20-м? Нет, милый мой, она и сейчас еще идет. Средства только иные. И не думай, что скоро закончится. Так между собой пересобачить людей, родню, даже кровную, это, я тебе скажу, уметь надо…».

Были у Михаила Александровича друзья-казаки, с которых он списывал своих героев. Один из них Спиридон Никифорович Выпряжкин, который, как и дед Щукарь, казался чудаковатым. Однажды, беседуя с сыном о роли печатного слова, о том, что это слово может и строить, и рушить, и лечить, и калечить, вдруг, неожиданно круто перевел разговор.

– Ну каков Спиридон-то наш… Вот так подомрет, не дай Бог, старик – опустеет ведь, осиротеет станица.

Помнится, как в 1959 году в гости к Шолохову в Вёшенскую напросился сам Никита Сергеевич Хрущёв. Ясное дело, гостя решили встретить с казачьим хлебосольством. Михаил Александрович попросил своего сына Михаила, чтобы он связался с его друзьями-рыбаками, которые наловили бы в Дону свежей рыбки.

«Пока мы будем в райкоме партии, постарайся, чтобы к этому времени была поджарена рыбка». Но в это утро рыба, как назло, не шла. Только к утру в сети попалась. Рыбаки пришли к дому писателя, когда солнце стало подниматься. Среди рыбаков был и Спиридон Никифорович. Ну, как водится, рыбаков нужно было угостить водочкой. После двух выпитых бутылок Спиридон попросил ещё. Михаил пытался объяснить, что уже время прихода в дом отца и Хрущёва, поэтому нужно срочно покидать двор. Спиридон заартачился. Пока шли споры, шло и время. Тогда Михаил дал Спиридону бутылку водки, которую тот взял себе под мышку, и все вместе направились к выходу. Калитка внезапно отворилась, и Шолохов с Хрущёвым зашли во двор.

Спиридон Никифорович в рваных брюках, на ногах старые грязные калоши, вдруг поднял руку к фуражке и громко доложил: «Ездовой, … взвода, … батареи, … полка, … ефрейтор Выпряжкин Спиридон Никифорович!».

«Ну, здравствуй, здравствуй, Спиридон Никифорович! Так вот ты какой, бравый ефрейтор», – и Хрущёв протянул Спиридону руку…

– Ну, как рыбалка, на юшку хоть поймали? – спросил отец, чтобы перевести разговор на другую тему.

У Никифоровича была своя оценка улова: мало рыбы – на ушицу, – на юшку; хорошо поймал – на уху.

Поэтому на вопрос Шолохова дед с деланной обидой в голосе протянул: – Ну-у-у, Михаил Саныч, как можно? Такому гостю! Тут уж уср..я, а не поддаться. Уха будет настоящая! Хто понимает, конечно.

– Молодец! – засмеялся Хрущёв. – Весёлый ты человек, Спиридон Никифорович…

– Дык раз уж родился, то об чём же горевать? Дюже поганого ничего вроде бы не видно, а дюже хорошего мы и сроду не видели. Потому мы, казаки, вообче весёлый народ.

Вот с такими казаками водил дружбу Михаил Александрович. За словом в карман они никогда не лезли, а правду-матку говорили прямо в глаза.

Много лет спустя Михаил Михайлович читал в рукописи отца заключительные главы «Поднятой целины», где в беседе Разметнова и Майданникова прочитал такую фразу: «…Ты примечаешь, Кондрат, как за это время страшно постарел наш дед Щукарь?.. Видать, скоро подомрёт старик… Ей-богу, наделает он нам горя! Привыкли мы к нему, к старому чудаку, и без него вроде пустое место в хуторе остается».

– А помнишь слова одного поэта, – спросил меня однажды отец. «Нам не дано предугадать, как слово наше отзовётся…». Тютчев это. Так вот, были поэты, – задумчиво произнёс отец. – А оно, слово это наше, иной раз так отзовётся, что… И, немного помолчав, тихо с какой-то невыразимой грустью в глазах и в голосе дочитал конец четверостишия: «Ведь нам сочувствие даётся, как нам даётся благодать».

И уже в конце своего повествования «Об отце» Михаил Михайлович, как будто в унисон своему отцу, отмечает: «…И до сих пор, через столько лет, вспомнив эти слова, – а жизнь часто даёт повод вспомнить их, – я снова слышу живой голос отца, слышу его интонации, вижу его лицо, глаза, подернутые дымкой невеселых раздумий… И захлебнётся вдруг сердце саднящей тоской, проваливаясь в чёрную пустоту, образовавшуюся на том месте в моей душе, которое при жизни занимал он».

Нет уже в живых и сына Михаила. Он скоропостижно скончался в октябре 2013 года.

В сборнике стихов азербайджанского поэта XIX века Вазеха (Мирза Шафи) есть напутственные слова:

 Пусть не был он товарищем твоим,

Пусть не был всех красивей и дороже.

Пусть не был он особенно любим,

Пусть жизнь свою он незаметно прожил,

И всё же ты поймёшь, простившись с ним,

Как без него пустынно в мире Божьем.

Перечитывая вновь и вновь произведения М. А. Шолохова, невольно задумываешься: как в действительности пустынно стало в писательском мире…

П. Федосов, член Союза журналистов РФ.