БАБУШКА (Продолжение)

Продолжение. Начало в № 114.

Я в гостях у Марии Мироновны Тищенковой, моей землячки, рожденной в селе Садовом Александровского района. Село наше маленькое, рядом — большое Круглолесское. Такая вот география... Бабушка Маша рассказывает о военной жизни маленькой семьи в оккупированном селе.

«Бабушка Клава надела полный казачий наряд, покрыла голову платком и пошла знакомиться с немцами. Мы страшно их боялись: фашисты не делали никаких попыток обратить на нас внимание, хоть и жили в нашей хате, ели нашу еду, в то время как мы собирали съедобную траву и добавляли ее в отруби — пекли «оладики». И ночью из запасной картофельной ямы, которую бабушка тщательно спрятала в зарослях вишневого сада, воровали проросший картофель.
Бабушка смело вошла в свою хату, громко поздоровалась. Немцы аж присели от такой наглости: высокая, большая такая старуха вваливается прямо к обеду! Бабушка внимательно и молча рассмотрела всех, прищурилась: молодые, мальчишки. Немцы молчат. «И надолго вы?» Ну не было переводчика! Кто-то из немцев робко так: «БабУщька...» - «Я своим внукам бабушка, не тебе, собачий сын!» Ох, как хорошо, что они ни бельмеса по-русски! Но насторожились. Кто-то подвинул поближе к бабушке консервную банку. Бабушка заглянула в кладовку, там загремела ведрами. Немцы нам их не отдали. и воду мы набирали старым и дырявым ведром — раньше в нем что-то хранили.
Бабушка с ведрами выходит в горницу и вдруг вручает их самому белесому немцу: колодец в огороде! Тот опешил, но ведра взял. А потом они всей четверкой со смехом пошли на огород. Там у нас был колодец (он и сейчас есть), спрятавшийся в высокой траве. Глубокий, метров тридцать. Нам, детям, запрещалось даже близко подходить к нему. Немцы долго плескались, хохотали, а потом все-таки принесли нам два ведра воды. Ну, вроде как плату за постой, что ли... И потом уже бабушка с ними не церемонилась: носили воду каждый день!

Читали мы и приказы комендатуры, и угрозы расстрелами, да и расстреливали немцы кого-то. Меня вообще со двора не выпускали. Кстати, моя мама и тетя, что жила с нами, старались как можно реже показываться на глаза немцам. Однажды к нам зашли полицаи, двое наших же сельчан, и заявили, что девушек и молодых женщин отправят в Германию. С этого дня мама и тетя буквально закутались в платки, на лицах вдруг появилась красная сыпь (ягоды бузины давили), и ни в какую Германию их не забрали. Немцы не решались зайти в наш сарай, парламентером была бабушка. Ей же «сдавали» чистую воду. И все пытались выяснить, кто такие басурмане? Бабушка их так называла, а потом плечами пожимала: «Ну, люди такие...»

Однажды «наши» немцы куда-то спешно собрались и уехали в крытом грузовике. Вернулись поздно, до утра стирали, прямо у колодца разделись догола и мылись. Бабушка плевалась, но сделать ничего не могла: понимала, что не она хозяйка... С тех пор колодец некоторое время был «поганым»: воду брали из родника у Сафонова сада. А в тот день полицаи радостно объявили: был бой с партизанами, всех убили, кого-то повесили, до села не довезли живыми, а то бы прямо в селе... Бабушка ткнула его кулаком в нос и ушла в сарай. Там долго плакала. Видно, что голод и холод, страх за семью, за сыновей на фронте сделали свое дело, она сдавалась. Надвигалась зима...
Было очень холодно. Теплой одежды у нас было мало, валенки вообще одни детские и одни большие, отцовы. До войны мы носили сапоги, пришлось их выменять на еду. И отцовы тоже. Гулять нас бабушка не пускала, боялась немцев. А те как будто нас и не замечали: поели всех наших кур, выбрали остатки каких-то круп, бабушка особым образом «мочила» вишню — и ее съели басурмане... В нашем сарае было холодно, печка не грела, можно было разве что отруби запарить да жмых. Топили сперва старыми вишнями (бабушка со слезами рубила, просила прощения у каждой), потом в ход пошли и молодые. Дров взять неоткуда: входить в Сафонов сад, почти лес, немцы запретили под угрозой расстрела. А ведь там мы всегда брали дрова... Раньше у нас и кизяки были, и уголь. А теперь коров нет — значит, и кизяков нет. Утешало то, что и немцы мерзли, хоть и давали им какие-то деревянные кирпичики. Вроде дров. Еще утешало и то, что к нам они относились как к мебели: смотрели мимо, как будто нас нет вообще. Общались мы только с соседями, с бабушкой Шурой: ее двор был через каменную стену от нас. Мы могли выйти к нему с незаметной для немцев стороны, из-за нашего сарая. Бабушка Шура передавала нам сушеные груши для «узвара» - несладкого компота.
Однажды, уже зимой, в холода, случилось страшное: ночью в нашей хате кричали, шумели, было похоже на пьянку у немцев. Бабушка что-то бормотала про басурман, но утихомиривать никого не решалась. И вдруг дверь нашего сарая буквально повалилась под ударами сапог: немцы ворвались в наше жилище и остановились на пороге. как вкопанные. Бабушка лежала на деревянной лежанке, ей нездоровилось. Я сидела у печурки, играла с куклой из тряпочек, мама и тетя что-то чинили из одежды. Немцы схватили тетю и поволокли в хату, кричали, что фрау будет петь «козакс» песни. Тетя упиралась, хваталась за все, что попадалось под руку, бабушка бежала следом, мама бежала за бабушкой... Для немцев все закончилось конфузом: когда они сорвали с тети кофту, увидели темные пятна, похожие на бублики, - мы еще когда-то давно намазали ее какой-то ядовитой травой, и держались пятна очень долго. Мы тогда все вымазались: кто их разберет, тех немцев, что там у них в головах?.. Немцы буквально вышвырнули тетю из хаты, мы ее подхватили, и со словами: «Тиф, пан, тиф...» потащили обратно. Сомлевшую от ужаса молодуху еле отпоили и водой и какими-то бабушкиными отварами.
А в нашей хате дела шли своим чередом: немцы пили. И пили, видимо, без меры: уже поздно ночью кто-то выскочил на улицу и начал палить из автомата. Мы выглядывали в крошечное окошко, но ничего толком не разглядели. Потом раздался крик и какой-то щенячий визг. Мы так и подумали: застрелили нашу собачку, маленькую совсем. Но ее будка была у нашего порога, а кричали вроде у ворот. Потом шум, крик, подъехал мотоцикл, и снова крик и отрывистые команды. Бабушка не преминула отметить: «Гавкають чисто кобели!»
Размеры драмы увидели уже утром: белесый немец пытался перестрелять своих, в одного попал, потом выстрелил себе в голову. Во дворе кровища, немцев не видать и не слыхать... В тот же день они вообще куда-то уехали. А мы еще долго не входили в свой дом: боялись, вдруг вернутся...
Через две недели в хлипкую дверь сарая постучали, и густой мужской голос пробасил на русском: открывайте! Мы открыли и я носом уткнулась в полу желтого тулупа: наши! Наша родная армия заняла село. Ребята отдыхали, отсыпались, мы тащили им все самое лучшее, что могли найти: я собрала все свои книжки и отдала солдатикам. Вот нужны они им были? До сих пор вспоминаю... А солдаты помогли нам вычистить нашу хату, сколотили из горбыля кое-что из мебели, мы все побелили, и жизнь покатилась дальше».
Было еще много всего: безрадостного больше, чем радостного. Зиму кое-как пережили, армия поделилась крупами, а картошка была своя, хоть и плохонькая.
Весной началась пахота: нашлись несколько коров, их и таскали по полю, упирающихся, плачущих, ничего не понимающих коровок. Но все равно — отсеялись! Да свои огороды, да кур выменяли на что-то... И в каждом дворе ждали писем... Но чаще приходили похоронки: 922 героя из двух, прилепившихся друг к другу сел, не вернулись с той войны. Большинство пропали без вести.
«День Победы — день радости! Женщины смеялись и плакали, танцевали «шерочка с машерочкой» под чудом сохранившийся патефон и ждали мужчин с фронта. Мужчины приходили все больше израненные, те, кто уходили мальчишками, пришли седыми мужиками. И сразу за работу! Поднимали дома, вытаскивали семьи из землянок, куда их загнали немцы, добывали еду, а кто-то насовсем уходил в город: там легче прокормиться. Выправляли паспорта по специальным справкам, брали семью - и все... Батюшку Илью помнишь? Что ходил по селам и крестил, и отпевал? И тебя тоже крестил? Так это ж мой двоюродный брат: отвоевал и пошел в церковь... И на всю оставшуюся жизнь.

Потом начался голод 1945-1947 годов. Бабушка Клава дождалась сыновей, пришли оба, хоть и израненные. И в 47-м ее не стало: умерла тихо, во сне... А мы остались. Родителей я похоронила в семидесятых: ушли один за другим. Ну и вот живу теперь с детьми. Трое детей, восемь внуков, три правнука... Все учились в институтах, образованные. Да и жизнь теперь: живи да живи... А я вот все чаще вижу во сне маму и бабушку. Зовут к себе...»