Память маленького сердца

Меня зовут Таиса

С возрастом стали называть Таиса Константиновна. Родилась в Тбилиси в августе 1941 года. Начало жизненного пути прошло в солнечном и теплом городе, среди мягких и добрых людей, которые в очень тяжелых тогда жизненных ситуациях жили одной большой дружной семьей. Жизнь в бараках, где двери никогда не закрывались.

Начиная с трех лет очень любила книги. Окончила факультет литературы. А проработала всю жизнь воспитательницей в детском саду. Муж военнослужащий – полковник авиации... В тяжелые 90-е годы пришлось уезжать из любимого города – очень сложно там стало жить русскому населению… Перебрались в Ставрополь.

Писала часто и много. Все мои зарисовки – моя жизнь, то, что помнилось всегда, то, чем хочется поделиться, о чем рассказать.

Неповторимые грани детской памяти

– Д-у-ся!!! Пав-лов-на!!! А-ню-та! – душераздирающе неслось со всех сторон. Кричали все: мужчины, женщины, дети. Кричали и размахивали руками, показывали в направлении переулка, который соединял наш двор с улицей Пятилетки. Через мгновение образовалась толпа. Мальчишки и девчонки, конечно же, были впереди всех. Люди бежали с выпученными глазами, бежали, спотыкаясь, бежали и плакали.

Неожиданно толпа остановилась. На миг повисла наэлектризованная тишина. Вдруг она взорвалась криками «ура!». Прошло еще какое-то время, толпа всколыхнулась, и ее понесло к нашим баракам. Опять остановка. И снова крики, поцелуи, какие-то шутки и вопросы, вопросы… «Костя, ты откуда?», «Константин, ты моего Федора не видел?», «Костя, Костя», – эхом отдавалось по всему двору. Толпа колыхалась, плотным кольцом опоясывая то, что было внутри нее.

Я таращила глазенки и бегала вокруг этого живого круга, приплясывала и кривлялась. Приплясывала потому, что, во-первых это было мое постоянное физическое состояние, а во-вторых, все казалось веселым и интересным. А кривлялась оттого, что почему-то оказалась в центре внимания, и все лица, улыбки и руки были обращены ко мне. Мне улыбались, что-то непонятное говорили, меня гладили по голове, наклонялись ко мне и все что-то говорили, говорили… Я только и слышала: «Твой папа вернулся», «Какая ты счастливая, девочка!», «Как вам повезло!»

«Папка, папка, папка!» – выплясывала я на одной ножке, бегала как заводная и цеплялась ко всем. И, странное дело, никто меня не отталкивал, никто не ругал. Напротив, как-то ласково смотрели на меня. Даже мой вечный враг Толька Павлов, на которого я нечаянно налетела, не дал мне, как обычно, подзатыльник, а поддержал меня. Это было удивительно.

И тут я увидела маму. Она стояла в стороне от толпы, крепко прижав руки к груди, и часто-часто дышала. Небольшого роста, с точеной фигуркой, мама казалась девочкой. Только ее гордо закинутая голова придавала ей статность и женственность. И вызывала зависть. Говорили, что мама гордячка. А она смеялась и отшучивалась: «Что же, прикажете мне косы срезать?» А косы у нее действительно были на зависть: черные, как вороново крыло, длинные и густые. Они всегда были красиво уложены на ее маленькой головке. В ней трепетно жила каждая частица лица, каждая линия, каждый изгиб ее девичьего стана. Не красавица, но… «Ходит, как королева, наша Евдокия», – говорили о ней.

Мама стояла бледная, казалось, что сейчас упадет. «Пустите же», – прошептала она. Невообразимый гвалт вдруг смолк, маму услышали. Толпа расступилась. Мама вскинула вверх голову. Ее быстрые черные глаза взметнулись, вспыхнули, крутые подковки бровей вздрогнули, и мама, протянув вперед руки, оказалась в объятиях высокого красивого моряка с погонами на плечах и медалями на груди. Он поднял маму на руки и закружился вместе с ней. Все захлопали в ладоши, что-то закричали, засмеялись и заплакали разом. Своей молодостью, красотой, жизнелюбием они бросили вызов равнодушной вечности.

«П-а-п-к-а!» – издалека вдруг раздался истошный крик. «Пустите, ну пустите-ка! Папка! Папка родненький!» – и сестричка Анечка повисла на руках у дядьки-моряка. Он отпустил маму на землю и высоко-высоко поднял Анечку. Она обхватила его голову руками и, рыдая, целовала его с каким-то остервенением. Казалось, она хотела сказать: «Все, никому никогда не отдам, он – мой!»

Анечка – моя старшая сестричка, ей 11 лет. Она заводила среди девчонок и пацанов нашего двора. Ее уважали и побаивались. Анечка моя постоянная защитница и няня. Мама никогда никуда не пускала меня без нее, а ее без меня на улицу. Я, как хвостик, всегда была рядом с ней. И сейчас, когда она горько рыдала, я тоже не выдержала и заревела во весь голос.

И, странное дело, вся толпа вдруг заревела. Казалось, плачут все. Плакали старики и старухи, пока не дождавшиеся своих мужей, сыновей, внуков… Плакали молодухи, с нетерпением ожидавшие своих родненьких половиночек. «Я тоже хочу папку...» – горько плакали мальчишки и девчонки.

А вопросы продолжались, и толпа не убывала. Напротив, уже все жители нашего двора были на улице, и каждому хотелось что-то сказать, о чем-то спросить. Папа вертел головой во все стороны, всем улыбался, что-то отвечал, а сам крепко прижимал к себе маму и Анечку.

«Папка, папка, папка!» – продолжала я отплясывать. Сделав какой-то сложный пируэт на ножке, не удержалась, шлепнулась, больно ударилась и собиралась зареветь. Но что-то произошло с толпой. Она вдруг расступилась. Все повернулись в мою сторону, закричали и стали показывать на меня пальцами. Я так и застыла с открытым для рева ртом. Всем существом своим я ощутила, как что-то неотвратимо большое и черное стало приближаться ко мне. Панический страх охватил меня.

Я родилась через два месяца после начала войны. Отец уже был на фронте. Он ждал сына – а родилась я. С молоком матери впитала в себя слово «папа». Оно повторялось в семье так же часто, как и слово «мама». Но мама всегда была рядом, такая близкая и родная. А папа был постоянным героем всех сказок, которые мне приходилось слышать от мамы и сестрички.

Я помню письма-треугольнички. Одни приносили огромную радость, другие – раздирали душу от горя и боли. Почти каждая жена, мать, невеста получала письма со стихотворением К.Симонова «Жди меня». Весь наш двор знал его наизусть. Оно было как клятва верности, надежды, любви.

Такое письмо получила и мама. А кроме него, было еще одно письмо, в котором находилась вырезка из газеты с фотографией моего отца. Оператор снял его в тот момент, когда он был на боевом посту у зенитки. Глаза устремлены в небо. В окуляры отец видит противника, вот сейчас нажмет на гашетку и прозвучит очередь. Под фотографией заметка, в которой говорилось об особо отличившихся в бою. Эту фотографию мама ежедневно целовала: она была как икона, которой молились и которую берегли.

И вот этот уже осязаемый, такой большой герой моих детских сновидений вдруг появился передо мной, превратился в огромного дядьку, который попытался взять меня на руки. Сердце мое отчаянно заколотилось. Я до смерти перепугалась, дико закричала и со всех ног бросилась от него наутек. Вслед мне понесся смех и крик. Мальчишки и девчонки с улюлюканьем помчались за мной. Я забилась в угол между сараями и с ужасом ждала приближения дядьки. Однако он что-то сказал ребятам: те с улыбками и ужимками отошли от моего укрытия. Сам же отец ко мне не подошел.

Это была моя первая встреча с отцом.

Кто и как уговорил меня признать отца, не помню, но, думаю, скорее всего, мама. Только она, пожалуй, смогла бы снять с меня то напряжение, которое пришлось на мои неполные четыре года. Но уже потом я готова была висеть на папе непрерывно. Я трепала его густые волосы и пыталась вырвать седые, мне они не нравились. Я гладила его колючие щеки, постоянно поворачивала его голову к себе и, заглядывая в глаза, все время спрашивала: «Ты не уйдешь?»

Больше всего мне нравилась папина бескозырка. Я напяливала ее на свою головку, она сползала, падала, но я вновь надевала ее... Тем более что все мальчишки смотрели на меня с нескрываемой завистью. Но никому, даже Анечке, я не позволяла прикасаться к ней. Я выпучивала глаза, делала страшное лицо и дико шипела.

А еще у папы на груди блестели и позвякивали медали. Было приятно не только на них смотреть, но их хотелось и потрогать. Но здесь папа был неумолим. «Трогать нельзя», – горделиво и строго сказал он. Этого было достаточно, чтобы я перестала мечтать о них, как об игрушках. Единственное, что мне было разрешено, – это вертеть пуговицы на кителе. Они тоже блестели и притягивали к себе. Их было шесть штук. Я уже научилась считать до десяти и, проводя по ним пальчиками, считала и считала.

Потом все сидели за столом, ели и пили. Было шумно и весело. Папа был в центре внимания. Он много играл на гитаре и пел. «Прощайте, скалистые горы, на подвиг Отчизна зовет...», «Мы простимся с тобой у порога, ты мне счастья пожелай …», «Любимый город может спать спокойно и видеть сны, и зеленеть среди весны…», «Синенький скромный платочек…». Пели «Катюшу». Пели ее с большим воодушевлением, так как она нравилась всем без исключения. Особенно трогательно папа исполнял песню «Шаланды, полные кефали, в Одессу Костя приводил…». Я поняла, что это была папина песня. Затем он играл «Барыню», «Яблочко», «Едут, едут по Берлину наши казаки». Истосковавшиеся по песне, по теплу, по мужской ласке, женщины пели и плясали от души.

Обостренное чувство жизнеутверждающей силы, правоты своего дела, верности своему долгу звучало в каждой песне. Это был день счастья. Счастья всеобъемлющего, всепожирающего. Счастья, которое выплескивалось из каждого дома, из каждого окошка. Счастья, которое было в глазах каждого. Души были полны ликования. Все вокруг светилось, сияло. Голоса звенели веселым задором. Искренность была доброй и чистой. Это был большой семейный праздник.

А завтра было 1 мая 1945 года.

На пороге стояла ПОБЕДА.

Продолжение следует.